РУСКИ ПОЕТИ
превод от руски: Красимир Георгиев
ИНОКЕНТИЙ АНЕНСКИ (1855-1909)
СТАРИТЕ ЕСТОНКИ
Из стиховете на кошмарната съвест
Щом са нощите мрачни и глухи
и сънят лющи прежни отломки,
знай, пристигат стариците тука,
тези стари от Ревел естонки.
Ето, влизат, мълчат, ще приседнат,
в дълъг плен ще ме вее омраза;
те с одежди са тъмни и бедни,
цепеници в торбите си пазят.
Зная, в тягостен ужас ще крета
утре моят животец тревожен…
Колко пъти зовях: „Забравете…”,
срещнал тяхното нямо: „Не можем!”
Вяра в тези лица е зарита,
мъртви тайни в сърцата потайни…
Те не гледат към мене - заплитат
свойте сиви чорапи безкрайни.
Те учтиви са - сдържано кимат…
Не плаши се, седни на кревата…
Вий, естонки, май бъркате? Има
по-виновни от мен на земята.
Но дошли сте, добре, да побъбрим,
не тиктака човек, а споделя.
Може би ще поплачете мъдро?
Ще похленчите, спомени сплели?
Вятър бил е очите ви - пъпки
от брези край надгробни могили…
Вий мълчите, печални тук кукли,
синовете… Не съм ги убивал…
Аз, напротив, аз жалех ги много,
състрадателна преса изчитах,
аз се молех за смелите Богу,
бях свещеник сред зяпащ всезрител.
С гняв естонките брулят ме звънко:
„Що за жалост към тях, що за тихост,
щом ръцете ти пръстите тънки
ни веднъж на юмрук не присвиха?
Спи, палачо, с палачката спете!
Сън безгрижен в живота любовен!
Ти, о, нежен си, кротък си, свестен,
няма в целия свят по-виновен!
Добродетел ли… Кротко да спинкаш…
Ослепели от плетки, плетеме…
Ето, чакай - доплитаме примка,
с нея нашата прошка ще вземеш…”
Пак е тънък, оскъден сънят ми
с мойте паяшки прежни отломки…
Как е тъжно това… В мрак ловят ме
натрапчивите стари естонки…
1909
—————————–
* Ревел - старинен град на южния бряг на Финския залив, основан през 1219 г., военно и търговско пристанище.
ВЯЧЕСЛАВ ИВАНОВ (1866-1949 г.)
КОРАБНИ ПЛАТНА
Връхлита бурята, обхваща
безгрижния без шир всемир:
вълните бурни, гледащ мрачно
към рифове - трепти ефир.
Видях от ъгълчето скришно:
как мачтата като везна
над ладията вятър вдишва
с гръдта на жадните платна.
За тях бе вятърът попътен,
юздите екипаж поел -
заплава сред водите мътни
като стрела към свойта цел.
ДМИТРИЙ МЕРЕЖКОВСКИ (1866-1941)
В ДЕН ПЪРВИ, СЪТВОРЕН ОТНОВО
В ден първи, сътворен отново,
небесният лазур изгря
и сякаш още няма болка,
и сякаш още няма грях.
Любов и слава аз не искам.
В разсветни тихи равнини
аз дишам до тревите близко,
без минали и бъдни дни.
Не ща да смятам и разисквам,
аз само чувствам пак и пак;
каква е радост - да не мислиш,
да не желаеш - благ е знак.
КОНСТАНТИН БАЛМОНТ (1867-1942)
ЗОВ ОТ БОЛКА
Аз - зов от болка, аз - вик в тъга.
Аз - камък, паднал насред река.
Аз - стрък приведен в потаен мир.
Аз - образ бледен под водна шир.
Аз лек съм призрак, в два свята жив.
Аз - взор към приказка. Поглед див.
Аз - знак заветен, и само с мен
зовеш сърцето: „Към свят свещен!”
АЛЕКСАНДЪР ФЬОДОРОВ (1868-1949)
ТЪГАТА
А в някой празни дни докосва ме печал:
стремежи нямам и за нищо не бленувам.
Тая безкрайна жал, за младостта ми жал,
в тъгата потопен, аз себе си измъчвам.
Аз сам съм - в самота тъжа на моя бряг.
Но в този миг, щом любовта с добра догадка
приветливо пристъпи моя скромен праг,
бих съжалил за нея - за тъгата сладка.
1898 г.
АПОЛОН КОРИНТСКИ (1868-1937)
ЗАЛИВЪТ НА РУСАЛКИТЕ
(Из волжките предания)
Там, под глинестата урва, в сипея на стръмнината
ден и нощ в брега се втурват, яростни вълни се мятат…
Не минавай там, избягвай тази пещера под склона,
там пълзят купчинки странни и незнаен страх се рони…
Бликат от бездънно дъно, не замръзват нивга зиме,
седем водоскока гръмки - седем извора там има…
Всяка лодка ще потъне в млечнобялата им пяна,
в нея всеки смел безумец ще загине, ще остане.
След това далеч-далече - на крайбрежието бяло -
приливът на Волга вечер ще изхвърли мъртво тяло…
Тъй било е… Шушнат свити старците витиевато,
че на залива водите се превръщат често в блато;
сред тръстики, оградили с гъсталак водовъртежа,
че русалки седем плуват в ледената речна свежест,
плуват и зоват народа, песни минувачи чуват
под луната в хоровода заедно да полудуват.
Ако някой поддаде се и към призива се втурне,
и в леговището слезе под неистовата урва,
върху него се заплита на русалките тълпата
и звънливият им кикот го облива над водата.
Ще го грабнат там сестрите с белите си зли ръчички,
с пясък госта ще посипят и до смърт ще гъделичкат;
в пещерата тъмна после ще заровят тоз покойник
там, където други гости са погребали безбройни…
На русалки зов примамващ чул един човечец сложен -
надарен със сила странна прозорлив бил пътник Божи -
в залива с неземна сила той проклятие изпратил,
с гъст покров мъгла покрила и вълните, и земята…
В този миг чакъл се сринал в урвата с размах превратен,
като щит надежден минал и засипал пещерата;
гинат седемте дълбоко сред развихрената бездна -
седем гръмки водоскока бликат досега, не чезнат…
В пролетните нощи плисък тихи призиви донася,
сълзи, смях, молби и писък с прилив залива огласят;
а над изворите ранно утро поглед щом размята,
трепкат седем сенки жадни и се вият сред мъглата…
Конник покрай тях препуска, без да жали конска сила;
пешеходец крачки спуска към русалкова могила…
Песен изворите бридат - плачат жално, гневно викат,
сякаш правят панихида сред покоя зеленикав…
1894 г.
МИХАИЛ КУЗМИН (1872-1936)
КАЖАТ ЛИ
Кажат ли: „Трябва мъчение да изживееш!”,
радостна песен в последната клада бих пял -
послушно.
Кажат ли: „Никога повече няма да пееш!”,
тихо под ножа език и ръце бих прострял -
послушно.
Кажат ли: „Ти си навеки от срещи отлъчен!”,
тази разлъка с любовна тъга бих приел -
послушно.
Щом се наложи последна измяна да случа,
в плаване дълго тоз пролив скалист бих превзел -
послушно.
ВАЛЕРИЙ БРЮСОВ (1873-1924)
НА ПОЕТА
Бъди твърд и горд като знаме,
по-остър от меч ти бъди;
на Данте подземният пламък
да жари лицето ти с дни!
Бъди само хладен свидетел
към времето с поглед суров.
Пази свойта власт с добродетел -
да влизаш в огньове готов!
Май всичко в живота е средство
за ярък и песенен стих,
търси от безгрижното детство
стремежа на думи добри.
Любовните мъки самотно
с безстрастие в лист постави,
в часа на жестока Голгота
ти яростна болка слави!
В съня ти и в нощи бездънни
съдбата шепти: векове
смъртта за поета от тръни
заветен венец ще кове!
ДМИТРИЙ ЦЕНЗОР (1877-1947)
САМОТЕН СЪМ СРЕД ХОРАТА
Самотен съм сред хора, знам,
че чужд съм в техните души.
Таз мъка в дните ми тежи -
трагедията да си сам.
Когато с болка гледам вън,
в мен няма злоба, а печал.
За всички хора ми е жал,
за техния безжизнен сън.
Но млъквам, пориви тая.
И влизам в нощната тъма,
ненужен никому димя
ненужна никому тъга.
1904 г.
АНДРЕЙ БЕЛИ (1880-1934)
РУСИЯ
Полята на мойта земя
оскъдни със скръб са пропити.
Пространствата с хълмове там,
о, шир, изгърби, изгърби ти!
Далечен дим чорлав дими.
Далечни селца рошавеят.
И в рошав поток от мъгли
губернии гладни се реят.
Пред мен е простряна войска,
в пространствата чезнат пространства.
Русийо, къде да се свра
без болести, глад и пиянство?
В страната от глад и от студ
и мряха, и мрат милиони.
Покойници чакаха тук
и чакат скърбящи разломи.
Смъртта надалеч се разля
в гори, в градовете, в селата,
в оскъдните родни поля,
в губернии гладни в мъглата.
АЛЕКСАНДЪР БЛОК (1880-1921)
НА КУЛИКОВСКОТО ПОЛЕ
(Откъс)
Тъжи река. Тече лениво, но се втурва
и мие брегове.
Над глинестия праг на жълта урва
сеното дъжд зове.
О, моя Рус! Жена! Любов! До болка
познат предълъг път!
Наш път - стрела на древна чужда воля
пронизва гръд.
Наш път - в степта, наш път - в копнеж безкраен -
о, Рус, копнеж избрах
и от мъглите - нощни и потайни -
не ме е страх.
И нощ да е. Летим. Огньове мятат
просвятък бял.
Сред степен дим ще бляснат знаме свято
и ханският кинджал…
И вечен бой! Покой съня ни мъчи
през кръв и прах…
Лети, лети, кобила степна тъпче
треви и страх…
И няма край! Проблясват версти, хали…
Веднага спри!
Вървят в уплаха облаците, залез
сред кръв искри!
Тоз кървав залез! Кръв сърца облива!
Сърце, плачи…
Покой не идва! Степната кобила
в галоп търчи!
1908
—————————–
ПЕТРОГРАДСКО НЕБЕ, ПОМРАЧНЯЛО ОТ ДЪЖД
Петроградско небе, помрачняло от дъжд,
на война ще върви ешелон.
Нямат край - взвод след взвод, щик след щик, мъж след мъж
пълнят бързо вагон след вагон.
Хора хиляди болки делят в този влак
и тревожно цъфти любовта,
сила, младост, надежда… Към залеза чак
димни облаци пият кръвта.
Във вагона едни ще запеят „Варяг”,
други - в тон по-различен - „Ермак”,
пеят, викат „Ура!” и шегуват се пак,
някой спомня си кръстния знак.
Изведнъж вейна лист ветровитият здрач,
запремигва фенер недоспал
и под черните облаци весел тръбач
да се тръгва засвири сигнал.
За военната слава заплака тръба
и в сърцата тревога събра.
В колесата скрибуцаща бойна съдба
заглушава безкрайно „Ура!”.
И последните буфери чезнат в мъгла,
тишина ляга в нощния ред,
но в кънтежа дъждовен „Ура!” над поля
страшен вик прозвучава: „Напред!”
Не, не беше ни тъжно в съдбовния миг,
през дъждовни простори летял.
Там - за ясния, твърдия, верния щик
непотребна бе нашта печал!
Таз печал - заглушава я кървав пожар,
оръдеен бумтеж я заля.
Таз тъга е застлала с отровен хастар
галицийските страшни поля…
1914 г.
—————————–
* „Варяг” - бронепалубен крайслер от тихоокеанската ескадрила на Русия в периода 1901-1904 г., потопен в битка през 1904 г.
* Ермак Альонин - руски казашки атаман от ХVІ в., оглавил първия мащабен военен поход в Сибир.
* Галиция - историческа област в Централна Европа, обхващаща териториите на днешните Украйна и Полша. През 1914 г. в Галиция се водят боеве между руската и австро-германската армия.
—————————–
СКИТИ
„Панмоголизъм! Име диво, но
нали ласкае моя слух…”
Владимир Соловьов
Вий милиони сте. Ний - мрак и мрак.
Опитайте да ни сразите!
Да, скити сме! Да, азиатски знак
заплита скрито алчна сласт в очите!
За вас е век, за нас - единствен час.
Послушни роби сме, но с ропот
държим за вражи раси щит пред вас -
моголи и Европа!
И век след век огнището кова,
надмина грохот и лавини,
бе крахът приказка за вас -
на Лисабон и на Медина!
На изток дълго гледахте за скок,
топяхте перлите ни святи,
пресмятахте с насмешка своя срок,
за да насочите дулата!
Настъпи страх. Крилатата беда
множи обиди, трупа рани,
но ден ще дойде и дори следа
от вас навярно няма да остане!
О, древен свят! Щом жив си още ти
и се измъчваш с мъка сладка,
поспри, премъдри, спри като Едип
пред Сфинкса с древната загадка!
Русия - Сфинкс е. В радост и в тъга
страна е с черна кръв облята,
тя гледа, гледа, гледа в теб сега
с ненавист и с любов в душата!
Да, днес в кипяща кръв с любовен зов
отдавна никой не залюбва!
Забравихте, че силната любов
във вас гори и вас погубва!
Сред нас са - жар на ледени числа
и божи знаци съкровени,
и ясни са ни - галските дела
и мрачният германски гений…
Ний помним - страшния парижки ад,
венецианската прохлада,
далечния лимонов аромат,
на Кьолн димящите грамади…
Обичаме плътта - на цвят и вкус,
дори и смъртните й грешки…
Вина ли е, щом скелетът ви чужд
хрущи под лапите ни тежки?
Умеем с власт юздите да държим
и с пъргави коне да минем
през пропаст, конски сили да трошим,
да укротяваме робини…
Елате с нас! След страшните войни
в обятия от мир елате!
Да скрием с меча в ножница злини,
другари! Ний да станем братя!
Ако ли не - отпор ще се кове
и в честна мъст, и с вероломство!
Но вас ще ви проклина векове
безчетни болното потомство!
Над дебри и гори ще вдигнем глас,
до гиздава Европа утре
ще сторим път! Обърнати към вас
със свойта азиатска мутра!
Вървете бързо всички към Урал!
Подготвихме местото гордо
за бой, събрал стоманен интеграл
срещу моголска дива орда!
Но ние няма да ви бъдем щит
и няма в битката да блеснем,
ще гледаме как смъртен бой пищи
със своите очи възтесни.
Не ще сме с вас, когато хун свиреп
тършува трупове, когато
подпалва църкви, градове и степ
и ръфа плът на бели братя…
За сетен път - свят стар, ела тук с мир!
На братски пир мира да сбира,
за сетен път на светъл братски пир
ви кани варварската лира!
1918 г.
ВЛАДИСЛАВ ХОДАСЕВИЧ (1886-1939)
МИЛИ МОМИЧЕТА, ВЯРВАЙТЕ, АКО ЩЕТЕ
Мили момичета, вярвайте, ако щете:
пее за вас и за пролет мойто сърце.
Но ето, към мене отдавна смъртта просветва,
тъй както вас вечер към сън ви влече.
Пак главици на розови лакти подпряли,
вие дремете тук, а славей край вас
до зори не престава да пее и жали
за бездънния трепет на краткия час.
Аз безсънно обхождам до вас земята,
аз незримо се грея на пламъче вън,
с думи сладки разказвам за силния вятър
сред простора на моя последен сън.
1916
—————————–
ТИ ПРЕКРАЧИ, ТИ ПРЕСКОЧИ
Ти прекрачи, ти прескочи,
ти прелети, пре-… - както знаеш,
ти с катапулта засечи
на падаща звезда лъчи…
Загубил си - търси-търчи…
Бог знае, що ли се мотаеш,
пенсне и ключ търси с очи.
1921
—————————–
ПЪТЯТ НА ЗЪРНОТО
Обхожда днес сеячът равните бразди,
баща и дядо следва в паметни следи.
В ръката му златее и блести зърно,
но в черната земя да падне трябва то.
И там, където червей сляп прокарва път,
в заветен срок зърна умират и растат.
Тъй в моята душа зърното благ е знак:
потъва в мрак, умира и възкръсва пак.
И ти, родино моя, род трудолюбив,
през таз година мъртъв си, а после жив -
защото знаеш мъдро правило едно:
че всичко живо следва вечното зърно.
НИКОЛАЙ ГУМИЛЬОВ (1886-1921)
РАБОТНИКЪТ
Той стои пред нажежени пещи,
невисок е възрастен човек.
В кроткия му поглед се усеща
под клепачи морни бурен век.
Другите работници заспиват,
само той единствено не спи:
все зает куршуми да отлива,
вдън земята да ме потопи.
Свършва, вече поглед не намръщва.
Връща се у тях. Блести луна.
Топла на легло голямо вкъщи
го очаква сънена жена.
Тоз куршум, отлят от него, свири
над разпенената Двина с вой,
тоз куршум гърдите ми намира,
за живота ми пристига той.
И ще падна, смъртно ще надничам
в минали постъпки и слова,
а кръвта ми топла ще се стича
в суха, прашна, смачкана трева.
За живота кратък, тъжен, гузен
Господ ще ми въздаде вовек.
Туй направи в светлосива блуза
невисок и възрастен човек.
—————————–
ЗАБЛУДЕНИЯТ ТРАМВАЙ
Крачех по улица непозната,
някъде грачеха врани май,
свиреше лютня, гърмяха недрата -
волно летеше към мен трамвай.
Как на стъпалото му аз скочих,
беше загадка дори за мен;
огнена диря след нас се точи
в светлия прилив на странен ден.
Той като буря се втурна към здрача,
в бездна от време се заблуди…
Спрете мотрисата, спрете, водачо,
ватман, обхождаме чужди дни!
Късно е. Може би в друга вселена
ние сме вече, над палми летим,
бродим над Нева, над Нил и Сена,
в мостове три колеса гърмим.
Вози след нас изпитателен поглед,
взрян през стъклото в нашия път,
бедният старец - разбира се, този,
който наскоро загина в Бейрут.
Где съм? Тъй морно е, тъй тревожно
тупка сърцето ми, търси ответ:
„Виждаш ли гара, където ще можем
в Индия дух да откупим с билет?”
Надписи… Буквите кървави стават,
пишат: „Зелено е” - знам, уви,
зеле и лен не предлагат, продават
вместо цвекло само мъртви глави.
В риза червена, с лице като виме
сряза палачът и мойта глава,
тя се търкулна при другите чинно,
падна в сандъка под тях при това.
А до пресечка стои ограда,
сива трева, дом с прозорчета три…
Спрете, водачо, тук спомени страдат,
спрете трамвая и тези игри!
Машенка, тук си живяла и пяла,
моя любима ти тук си била,
где са сега твоят глас, твойто тяло,
как ли, о, как да умреш си могла?
Стенеше в стаята, бе гореща;
плитка напудрил, в двореца гост бях,
с императрицата имах среща,
с теб да се видя след туй не успях.
Доста по-късно разбрах: свободата
чакан светлик е, но тежък товар,
хора и сенки стоят зад вратата
в тоз всепланетен безлик зоопарк.
Вятърът - сладка омръзнала птица,
конник по моста препуска насам -
длани в железни юзди-ръкавици,
святка с копита конят голям.
Крепост вовек православна прославящ,
врязан Исак е над храма свещен,
там ще отслужа молебен за здраве
с Машенка и панихида за мен.
Вечна в сърцето ми мрачна е зима,
трудно се диша, ад е сега…
Машенка моя, не знаех, че има
толкова силни любов и тъга.
1921
ИГОР СЕВЕРЯНИН (1887-1941)
ДО МОРЕТО ТУЙ СТАНА
Миниатюрна поема
До морето туй стана, до дантелена пяна,
там каляските рядко пращат свой екипаж…
Свири властна кралица във високия замък
и Шопен като слуша, в нея влюби се паж.
Всичко бе много просто, всичко бе много мило:
тя помоли слугата да нареже зрял нар,
после с нар го почерпи и от пажа пи сили,
тя обикна го с огнен на сонатата чар.
След това се отдаде - бурно, с кралски оргазъм,
и заспа, бе робиня чак до изгрева наш…
До морето туй стана - с вълнолом тюркоазен,
с пяна нежна дантела и соната за паж.
—————————–
ПРОЛЕТЕН ДЕН
На скъпия К. М. Фофанов
Денят е пролетен и златен -
градът е в слънце цял обвит!
И пак съм аз: отново млад съм!
Отново влюбен и честит!
Душата пее, сякаш в рая,
на „ти” съм с всички и летя…
Какъв простор! Каква омая!
Какви са песни и цветя!
По-бързо - ямите прескачам!
По-бързо - към полята пак!
Жените с поглед мил закачам!
Дори с врага сега съм драг!
Шумете, пролетни дъбрави!
Расти, трева! Грей, люляк, с мен!
Виновни няма: само прави
сред този ден благословен!
—————————–
ПЕЕЩИТЕ ОЧИ
Арка от офика, порта минеш,
тръните встрани делят съдби.
Зад оградата - къщурка синя.
От комина облаче кълби.
Къща малка, само стая с кухня.
Чистота, уют и ред личи.
Тихо на прозорчето почукай:
ще запеят вътре две очи.
Пита те жена с напевен поглед
кой е твоят най-желан поет
и с усмивка те дарява после,
търпеливо чакаща ответ.
Назови любимото си име:
Надсън, Маларме или пък друг,
в къщичката с облак на комина
влязъл, гост почитан ще си тук.
Кажеш ли: „Не ме вълнува мене
ни един поет със своя стих!”,
тя, жената за поет родена,
като свещ изгася поглед тих.
В белите къдрици зад стъклото
мил уют ще се отдалечи,
няма да те питат за живота
пеещите й добри очи…
—————————–
ВСИЧКИ ТЕ ГОВОРЯТ ЗА ЕДНО
На С. В. Рахманинов
Манастирските славеи пеят
като всеки друг славей в света,
казват: Само една радост грее -
тази радост искри в любовта…
Манастирската росна ливада,
пълна с ласкави нежни цветя,
казва: Тази заслуга изстрадай -
докосни любовта си с уста…
В манастирския лес езерата,
синева сбрали там век след век,
казват: Най е лазурно, когато
е обичан и влюбен човек…
АЛЕКСАНДЪР ШИРЯЕВЕЦ (1887-1924)
ОТНОВО АЗ СЪМ ПАЛАВО МОМЧЕ
Отново аз съм палаво момче,
от пролетното вино се опивам,
говорим с мама, с татко и тече
сред песни Волга - дивна самодива.
Кристални, бляскави красиви дни!
В креватчето се гмурвам смело.
А маминият глас над мен звъни,
като вълшебна гусла рони трели!
АЛЕКСЕЙ СУРКОВ (1889-1983)
В ЗЕМЛЯНКАТА
В тясна печица огън гори,
цепеница смолиста бучи.
Пей хармоника песни добри
за усмивката в твойте очи.
Шепна с преспи и храсти за теб
в белоснежни поля край Москва.
Чуй в безкрая на твоята степ,
че в гласа ми тъга е това.
Днес далече-далече си там,
между нас снегове, снегове…
Как да стигна до тебе, не знам,
а смъртта - четри крачки кове.
Пей, хармонико, буря надпей -
към блуждаещо щастие зов.
В таз землянка студена ще грей
негасимата топла любов.
1941 г.
—————————–
ПОЧИВКАТА НА ПЕХОТАТА
Гората гъста с черната стена,
обвита с есенна мъгла бездънна.
В напрегнатата нощна тишина -
тревожното очакване да съмне.
Пред близката атака в трескав сън
в почивка нощна пехотинци бяха.
Дедите тъй при Бородино вън
пред своята безсмъртна слава спяха.
1942 г.
ВЛАДИМИР МАЯКОВСКИ (1893-1930)
НЕОБИКНОВЕНО ПРИКЛЮЧЕНИЕ НА ВЛАДИМИР МАЯКОВСКИ
НА ВИЛАТА ПРЕЗ ЛЯТОТО
(Пушкино, Акуловата планина, вилата на Румянцев,
27 версти по Ярославската жп линия)
В зла жега залезът горещ
сред лятото пламтеше,
то беше зной
и пек, и пещ -
на вилата туй беше.
Баирът Пушкино с лице
в Акулови масиви,
в планинските поли -
селце,
крив покрив цигли свива.
А зад селцето -
пущинак,
навярно в тази дупка
се спуска слънцето по зрак
и бавно в мрака тупка.
А сутрин
пак
ще ливне лъч
и ален пек ще носи.
И ден след ден
събирам жлъч,
на слънце
се ядосвам.
Веднъж бях тъй сърдит, злочест,
че всичко в страх помръкна;
аз викнах в упор:
„Слънце, слез!
Достатъчно се мъкна!”
Аз викнах:
„Слънце, не бъди
безделник в небесата,
а дни и нощи тук седи -
рисувай с мен плакати!”
Аз викнах:
„Слънце в летен ден,
чуй, златочели братко,
ей тъй,
без работа, при мен
ела
на чай със сладко!”
Какво направих!
Що за риск!
Към мен за среща,
ето,
с лъч-стъпки слънчевата вис
закрачи през полето.
Уплахата си бързо скрих
и заднешком отстъпих.
В дома ми слънчев поглед тих
пристигаше по пътя.
В прозорче,
във врата
провря
то слънчевата маса,
пое си дъх,
до мен се спря
и басово ми каза:
„За първи път преглъщам, знай,
на зноя огън светещ.
Ти ме повика?
Давай чай,
и сладко дай, поете!”
В очите му - сълза от жар -
в събрана жега страда,
но аз
приготвям самовар:
„Добре, светило,
сядай!”
Защо ли тъй предързък бях,
та му крещях;
беззвучно
до него плахо клякам в страх -
какво ли ще се случи!
От него странна ведрина
струи;
за страх забравил,
без вест
за ранг и за вина
на слънцето разправям.
Оплаквам се
за туй-онуй,
че сбъркан е Растежът*,
а слънцето:
„Не страдай тъй,
в нещата просто гледай!
Нима на мен да светя,
виж,
е лесно?
Пробвай само!
Отиваш горе -
полетиш -
и светиш там за двама!”
Бърборихме си тъй до мрак -
до бивши нощи, ерго.
Какъв ти мрак,
тук ден е пак!
На „ти” сме вече с него.
И скоро
в дружески захлас
по рамото го тупам.
А слънцето:
„Ний - ти и аз,
приятели сме скъпи!
Да тръгнем с теб
със собствен глас
сред вехта шир, поете.
Ще лея мойто слънце аз,
ти - твойто,
в стиховете.”
Под слънчеви двуцевки*
мрак
и сенки се терзаят.
Плетат се стих и лъч и пак
навсякъде сияят!
Уморно,
иска миг покой,
в сънливост тъпа*
свърнало.
Но светвам аз -
и с блясък мой
деня отново върнал съм.
Да светиш вечно,
жар поел,
докрай в безкрайна звънкост
да светиш -
няма друга цел!
Мой лозунг!
И на слънцето!
1920
—————————–
* Роста - руска телеграфна агенция, предшественик на ТАСС. Маяковски е рисувал плакати за агенцията. В контекста - работата се е пообъркала.
* С неочаквания поетичен образ „под солнц двустволкой…” Маяковски вероятно загатва, че става дума за две слънца - небесното слънце и слънцето на поета.
* Маяковски визира като „тупая сонница” състоянието на поета, прекарал цяла нощ над творчеството си - спи му се, но поредният стих не му дава да спи.
ГЕОРГИЙ ИВАНОВ (1894-1958)
МЛАДИ НИЙ НЕ СМЕ. НИТО СМЕ СТАРИ
Млади ний не сме. Нито сме стари.
Мъртви ний не сме. Нито сме живи.
Ето, слушаме дрън на китари
и съдбовен романс ни окриля.
В него щастие циганско пее
за омайна любов и раздяла,
чаши с руйно шампанско се леят,
тост надигат ръце отмаляли.
За безсмислие! За неудачи!
За изгубено скъпо, красиво!
За възможен живот другояче
и за туй, че различно не бива!
—————————–
ПЕТЕРХОФ
И пак зора е! Есен вятър вдига,
разнася влага, над земята шета;
въздиша дъб, там лично посади го
императрицата Елисавета.
Студено е! На хоризонт намусен
потрепва диск с тъмнеещо сияние…
О, ако бях замрял в градина пуста
като фонтан, дърво или ваяние!
И да не съм ни влюбен, ни поетът,
да не бълнувам, мъки да не паля,
прекрасен да чертая силуета
в отблясъка на есенния залез…
—————————–
* Петерхоф - в превод: „Дворът на Петър” (предишно име Петродворец), е град, административен център на Петродворцов район към гр. Санкт Петербург. Разположен е на южния бряг на Финския залив, на 29 км от Санкт Петербург.
СЕРГЕЙ ЕСЕНИН (1895-1925)
ПИСМО ДО МАМА
Жива ли си ти, старушке моя?
Аз съм също жив. Привет, привет!
На къщурката ти сред покоя
нека да струи мил залез блед.
Пишат ми, че тайно си поплакваш,
че тревога майчина блести,
че на пътя често ме очакваш
в старомодна вехта шуба ти.
В синята привечерна отрада
честичко привиждаш изход лош:
как сърцето ми в кръчмарска свада
е пронизано от фински нож.
Нищо, скъпа моя! Успокой се.
Туй е само тягостен мираж.
Аз не съм такъв презрян пройдоха,
без да те целуна, да умра.
Аз съм все така добър и нежен
и мечтая за щастлив прелом -
как след дългата тъга метежна
се завръщам в нисичкия дом.
Ще се върна, пролет щом застане
в клоните на нашите брези.
Сутрин не буди ме много рано,
моя сън постарому пази.
Не буди мечти неотмечтани,
край несбъднати надежди бди,
твърде рано зла умора ме обхвана,
над бедите ми крило бъди.
Да се моля ти не ме учи. Не трябва!
Не възкръсват стари времена.
Ти си мойта помощ, мойта радост,
само ти си чудна светлина.
Забрави тревожна неизвестност,
от тъгата болка си спести.
И на пътя не излизай често
в старомодна вехта шуба ти.
1924 г.
—————————–
ШАГАНЕ, МОЯ ТИ ШАГАНЕ
Шагане, моя ти Шагане!
Аз от север съм, мила, затуй ли
ще опиша полята ни руйни
с ръж вълниста и буйни коне.
Шагане, моя ти Шагане.
Аз от север съм, мила, затуй ли
там луната огромна е с нас,
по-красива дори от Шираз
е рязанската шир волноструйна.
Аз от север съм, мила, затуй ли?
Ще опиша полята ни руйни,
сред косите ми зрее таз ръж,
дърпай с пръсти, оплитай ги, дръж -
няма болка при ласките буйни.
Ще опиша полята ни руйни.
С ръж вълниста и буйни коне
ти косите ми светли облитай.
Смей се, скъпа, бъди дяволита,
в мойта памет люби ме поне
с ръж вълниста и буйни коне.
Шагане, моя ти Шагане!
Там на север момиченце тича,
то на тебе тъй страшно прилича -
също мисли за мен или не…
Шагане, моя ти Шагане!
1924 г.
—————————–
* Шираз - град в Иран, наричан градът на поетите, виното и розите. В Шираз са родени великите поети Саади (1184-1283 г.) и Хафез (1325-1390 г.).
—————————–
БЕДНИ СЪЧИНИТЕЛЮ, ТИ ПАК ЛИ
Бедни съчинителю, ти пак ли
съчиняваш песни за луна?
Та отдавна в погледа ми мрак е
за любови, карти и вина.
Ах, наднича таз луна тревожно,
с блясък, в погледа пробол добро…
Дама пика аз за коз заложих,
да, но разиграх асо каро…
1925 г.
—————————–
ВЕЧЕРИ СИНИ, ВЕЧЕРИ ЛУННИ
Вечери сини, вечери лунни,
някога бях аз красив, млад и румен.
Неудържимо, неповторимо
всичко край мене далече отмина…
Тлее сърцето, очите немощни…
Щастие синьо! В лунните нощи!
Октомври 1925
НИКОЛАЙ ТИХОНОВ (1896-1979)
ВЪРТЯХМЕ ВОДЕНИЧЕН КАМЪК ДИВ
Въртяхме воденичен камък див,
в блатата вихме път, стада множахме,
крака косеше треволяк ръждив
и буря в мъртва хватка ни размахва.
Но пръстени не врекохме в обет
и песните над пустош разпиляхме,
над младостта - над медния просвет,
над старостта… До старост не живяхме.
1920
Инокентий Аненски
СТАРЫЕ ЭСТОНКИ
(Из стихов кошмарной совести)
Если ночи тюремны и глухи,
Если сны паутинны и тонки,
Так и знай, что уж близко старухи,
Из-под Ревеля близко эстонки.
Вот вошли, - приседают так строго,
Не уйти мне от долгого плена,
Их одежда темна и убога,
И в котомке у каждой полено.
Знаю, завтра от тягостной жути
Буду сам на себя непохожим…
Сколько раз я просил их: „Забудьте…”
И читал их немое: „Не можем”.
Как земля, эти лица не скажут,
Что в сердцах похоронено веры…
Не глядят на меня - только вяжут
Свой чулок бесконечный и серый.
Но учтивы - столпились в сторонке…
Да не бойся: присядь на кровати…
Только тут не ошибка ль, эстонки?
Есть куда же меня виноватей.
Но пришли, так давайте калякать,
Не часы ж, не умеем мы тикать.
Может быть, вы хотели б поплакать?
Так тихонько, неслышно… похныкать?
Иль от ветру глаза ваши пухлы,
Точно почки берез на могилах…
Вы молчите, печальные куклы,
Сыновей ваших… я ж не казнил их…
Я, напротив, я очень жалел их,
Прочитав в сердобольных газетах,
Про себя я молился за смелых,
И священник был в ярких глазетах.
Затрясли головами эстонки.
„Ты жалел их… На что ж твоя жалость,
Если пальцы руки твоей тонки,
И ни разу она не сжималась?
Спите крепко, палач с палачихой!
Улыбайтесь друг другу любовней!
Ты ж, о нежный, ты кроткий, ты тихий,
В целом мире тебя нет виновней!
Добродетель… Твою добродетель
Мы ослепли вязавши, а вяжем…
Погоди - вот накопится петель,
Так словечко придумаем, скажем…”
Сон всегда отпускался мне скупо,
И мои паутины так тонки…
Но как это печально… и глупо…
Неотвязные эти чухонки…
1909
Вячеслав Иванов
ПАРУС
Налетной бурей был охвачен
И тесный, и беспечный мир:
Затмились волны; глянул, мрачен,
Утес - и задрожал эфир.
Я видел из укромной кущи:
Кренясь, как острие весов,
Ладья вдыхала вихрь бегущий
Всей грудью жадных парусов.
Ей дикий ветер был попутным,
Она поймала удила -
И мимо, в треволненьи мутном,
Пустилась к цели, как стрела.
Дмитрий Мережковски
И ВНОВЬ, КАК В ПЕРВЫЙ ДЕНЬ СОЗДАНЬЯ…
И вновь, как в первый день созданья,
Лазурь небесная тиха,
Как будто в мире нет страданья,
Как будто в мире нет греха.
Не надо мне любви и славы.
В молчанье утренних полей
Дышу, как дышат эти травы,
Ни прошлых, ни грядущих дней.
Я не хочу пытать и числить:
Я только чувствую опять,
Какое счастие - не мыслить,
Какая нега - не желать.
Константин Балмонт
ВОЗГЛАС БОЛИ
Я возглас боли, я крик тоски.
Я камень, павший на дно реки.
Я тайный стебель подводных трав.
Я бледный облик речных купав.
Я легкий призрак меж двух миров.
Я сказка взоров. Я взгляд без слов.
Я знак заветный, - и лишь со мной
Ты скажешь сердцем: „Есть мир иной”.
Александър Фьодоров
ГРУСТЬ
Есть дни, когда ко мне ласкается печаль:
Я никуда не рвусь и ни о чем не грежу.
Мне жаль тогда себя, и молодости жаль,
И этой грустью я себя томлю и нежу.
Один я - и грущу о том, что одинок.
Но если б в этот миг сама любовь, украдкой,
Приветливо ко мне ступила на порог -
Я б пожалел о ней, об этой грусти сладкой.
1898 г.
Аполон Коринтски
РУСАЛОЧЬЯ ЗАВОДЬ
(Из волжских преданий)
Под суглинистым обрывом, над зеленым крутояром
День и ночь на темный берег плещут волны в гневе яром…
Не пройти и не проехать к той пещере, что под кручей
Обозначилась из груды мелкой осыпи ползучей…
Выбивают прямо со дна, и зимой не замерзая,
Семь ключей - семь водометов и гремят не умолкая…
Закружит любую лодку в пене их молочно-белой,
И погибнет, и потонет в ней любой безумец смелый.
Далеко потом, далёко - на просторе на гульливом -
Тело мертвое на берег Волга выбросит приливом…
Было время… Старожилы речь ведут, и не облыжно,
Что стояла эта заводь, как болото, неподвижно;
В камышах, огородивших омут чащею зеленой,
Семь русалок выплывали из речной воды студеной, -
Выплывали и прохожих звали песнями своими
Порезвиться в хороводе под луною вместе с ними.
И, бывало, кто поддается приворотному призыву
Да сойдет к речному логу косогором по обрыву -
На него все семь русалок и накинутся толпою,
Перекатным звонким смехом заливаясь над водою.
Защекотят сестры насмерть гостя белыми руками
И глаза ему замечут разноцветными песками;
А потом, потом зароют в той пещере, в той могиле,
Где других гостей без счету - без числа нахоронили…
Клич русалочий приманный услыхал один прохожий,
Вещей силой наделенный, прозорливый старец божий, -
Услыхал и проклял заводь нерушимым гневным словом,
И на берег, и на волны пал туман густым покровом…
В тот же миг стал осыпаться по обрыву щебень серый
И повис щитом надежным над осевшею пещерой;
А русалки так и сгибли в расходившейся пучине, -
Семь гремячих водометов выбивают там доныне…
Вешней ночью в этом плеске слышны тихие призывы,
Внятны робкие моленья, слез и смеха переливы;
А под утро над ключами, перед зорькой раным-рано,
Семь теней дрожат и вьются в дымном облаке тумана…
Конный мимо них несется, не жалея конской силы;
Пеший усталь забывает близ русалочьей могилы…
И поют ключи, и плачут - слезно плачут в гневе яром,
Точно правят панихиды над зеленым крутояром…
1894 г.
Михаил Кузмин
ЕСЛИ МНЕ СКАЖУТ…
Если мне скажут: „Ты должен идти на мученье”, -
С радостным пеньем взойду на последний костер, -
Послушный.
Если б пришлось навсегда отказаться от пенья,
Молча под нож свой язык я и руки б простер, -
Послушный.
Если б сказали: „Лишен ты навеки свиданья”, -
Вынес бы эту разлуку, любовь укрепив, -
Послушный.
Если б мне дали последней измены страданья,
Принял бы в плаваньи долгом и этот пролив, -
Послушный.
Если ж любви между нами поставят запрет,
Я не поверю запрету и вымолвлю: „Нет”.
Валерий Брюсов
ПОЭТУ
Ты должен быть гордым, как знамя;
Ты должен быть острым, как меч;
Как Данте, подземное пламя
Должно тебе щеки обжечь!
Всего будь холодный свидетель,
На все устремляя свой взор.
Да будет твоя добродетель -
Готовность войти на костер!
Быть может все в жизни лишь средство
Для ярко-певучих стихов,
И ты с беспечального детства
Ищи сочетания слов.
В минуты любовных объятий
К бесстрастью себя приневоль,
И в час беспощадных распятий
Прославь исступленную боль!
В снах утра и в бездне вечерней
Лови, что шепнет тебе Рок,
И помни: от века из терний
Поэта заветный венок!
Дмитрий Цензор
Я ОДИНОК СРЕДИ ЛЮДЕЙ…
Я одинок среди людей,
Моя душа чужда для них.
И в этом горе дней моих,
Трагедия судьбы моей.
Когда бывает больно мне -
Во мне не злоба, а печаль.
Мне всех людей безмерно жаль
В их темноте, в их тусклом сне.
Но умолкаю и таюсь.
И, уходя в ночную тьму,
Несу, ненужный никому,
Никем не понятую грусть.
1904 г.
Андрей Бели
РУСЬ
Поля моей скудной земли
Вон там преисполнены скорби.
Холмами пространства вдали
Изгорби, равнина, изгорби!
Косматый, далекий дымок.
Косматые в далях деревни.
Туманов косматый поток.
Просторы голодных губерний.
Просторов простертая рать:
В пространствах таятся пространства.
Россия, куда мне бежать
От голода, мора и пьянства?
От голода, холода тут
И мерли, и мрут миллионы.
Покойников ждали и ждут
Пологие скорбные склоны.
Там Смерть протрубила вдали
В леса, города и деревни,
В поля моей скудной земли,
В просторы голодных губерний.
Александър Блок
НА ПОЛЕ КУЛИКОВОМ
(Отрывок)
Река раскинулась. Течет, грустит лениво
И моет берега.
Над скудной глиной желтого обрыва
В степи грустят стога.
О, Русь моя! Жена моя! До боли
Нам ясен долгий путь!
Наш путь - стрелой татарской древней воли
Пронзил нам грудь.
Наш путь - степной, наш путь - в тоске безбрежной -
В твоей тоске, о, Русь!
И даже мглы - ночной и зарубежной -
Я не боюсь.
Пусть ночь. Домчимся. Озарим кострами
Степную даль.
В степном дыму блеснет святое знамя
И ханской сабли сталь…
И вечный бой! Покой нам только снится
Сквозь кровь и пыль…
Летит, летит степная кобылица
И мнет ковыль…
И нет конца! Мелькают версты, кручи…
Останови!
Идут, идут испуганные тучи,
Закат в крови!
Закат в крови! Из сердца кровь струится!
Плачь, сердце, плачь…
Покоя нет! Степная кобылица
Несется вскачь!
1908 г.
ПЕТРОГРАДСКОЕ НЕБО МУТИЛОСЬ ДОЖДЕМ…
Петроградское небо мутилось дождем,
На войну уходил эшелон.
Без конца - взвод за взводом и штык за штыком
Наполнял за вагоном вагон.
В этом поезде тысячью жизней цвели
Боль разлуки, тревоги любви,
Сила, юность, надежда… В закатной дали
Были дымные тучи в крови.
И, садясь, запевали Варяга одни,
А другие - не в лад - Ермака,
И кричали ура, и шутили они,
И тихонько крестилась рука.
Вдруг под ветром взлетел опадающий лист,
Раскачнувшись, фонарь замигал,
И под черною тучей веселый горнист
Заиграл к отправленью сигнал.
И военною славой заплакал рожок,
Наполняя тревогой сердца.
Громыханье колес и охрипший свисток
Заглушило ура без конца.
Уж последние скрылись во мгле буфера,
И сошла тишина до утра,
А с дождливых полей все неслось к нам ура,
В грозном клике звучало: пора!
Нет, нам не было грустно, нам не было жаль,
Несмотря на дождливую даль.
Это - ясная, твердая, верная сталь,
И нужна ли ей наша печаль?
Эта жалость - ее заглушает пожар,
Гром орудий и топот коней.
Грусть - ее застилает отравленный пар
С галицийских кровавых полей…
1914 г.
СКИФЫ
„Панмонголизм! Хоть имя дико,
Но мне ласкает слух оно…”
Владимир Соловьев
Мильоны - вас. Нас - тьмы, и тьмы, и тьмы.
Попробуйте, сразитесь с нами!
Да, скифы - мы! Да, азиаты - мы,
С раскосыми и жадными очами!
Для вас - века, для нас - единый час.
Мы, как послушные холопы,
Держали щит меж двух враждебных рас
Монголов и Европы!
Века, века ваш старый горн ковал
И заглушал грома? лавины,
И дикой сказкой был для вас провал
И Лиссабона, и Мессины!
Вы сотни лет глядели на Восток,
Копя и плавя наши перлы,
И вы, глумясь, считали только срок,
Когда наставить пушек жерла!
Вот - срок настал. Крылами бьет беда,
И каждый день обиды множит,
И день придет - не будет и следа
От ваших Пестумов, быть может!
О старый мир! Пока ты не погиб,
Пока томишься мукой сладкой,
Остановись, премудрый, как Эдип,
Пред Сфинксом с древнею загадкой!
Россия - Сфинкс! Ликуя и скорбя,
И обливаясь черной кровью,
Она глядит, глядит, глядит в тебя
И с ненавистью, и с любовью!..
Да, так любить, как любит наша кровь,
Никто из вас давно не любит!
Забыли вы, что в мире есть любовь,
Которая и жжет, и губит!
Мы любим всё - и жар холодных числ,
И дар божественных видений,
Нам внятно всё - и острый галльский смысл,
И сумрачный германский гений…
Мы помним всё - парижских улиц ад,
И венецьянские прохлады,
Лимонных рощ далекий аромат,
И Кельна дымные громады…
Мы любим плоть - и вкус ее, и цвет,
И душный, смертный плоти запах…
Виновны ль мы, коль хрустнет ваш скелет
В тяжелых, нежных наших лапах?
Привыкли мы, хватая под уздцы
Играющих коней ретивых,
Ломать коням тяжелые крестцы
И усмирять рабынь строптивых…
Придите к нам! От ужасов войны
Придите в мирные объятья!
Пока не поздно - старый меч в ножны,
Товарищи! Мы станем - братья!
А если нет - нам нечего терять,
И нам доступно вероломство!
Века, века - вас будет проклинать
Больное позднее потомство!
Мы широко по дебрям и лесам
Перед Европою пригожей
Расступимся! Мы обернемся к вам
Своею азиатской рожей!
Идите все, идите на Урал!
Мы очищаем место бою
Стальных машин, где дышит интеграл,
С монгольской дикою ордою!
Но сами мы - отныне вам не щит,
Отныне в бой не вступим сами,
Мы поглядим, как смертный бой кипит,
Своими узкими глазами.
Не сдвинемся, когда свирепый гунн
В карманах трупов будет шарить,
Жечь города, и в церковь гнать табун,
И мясо белых братьев жарить!..
В последний раз - опомнись, старый мир!
На братский пир труда и мира,
В последний раз на светлый братский пир
Сзывает варварская лира!
1918 г.
Владислав Ходасевич
МИЛЫЕ ДЕВУШКИ, ВЕРЬТЕ ИЛИ НЕ ВЕРЬТЕ…
Милые девушки, верьте или не верьте:
Сердце мое поет только вас и весну.
Но вот, уж давно меня клонит к смерти,
Как вас под вечер клонит ко сну.
Положивши голову на розовый локоть,
Дремлете вы, - а там - соловей
До зари не устанет щелкать и цокать
О безвыходном трепете жизни своей.
Я бессонно брожу по земле меж вами,
Я незримо горю на легком огне,
Я сладчайшими вам расскажу словами
Про все, что уж начало сниться мне.
1916 г.
ПЕРЕШАГНИ, ПЕРЕСКАЧИ…
Перешагни, перескачи,
Перелети, пере- что хочешь -
Но вырвись: камнем из пращи,
Звездой, сорвавшейся в ночи…
Сам затерял - теперь ищи…
Бог знает, что себе бормочешь,
Ища пенсне или ключи.
1921 г.
ПУТЕМ ЗЕРНА
Проходит сеятель по ровным бороздам.
Отец его и дед по тем же шли путям.
Сверкает золотом в его руке зерно,
Но в землю черную оно упасть должно.
И там, где червь слепой прокладывает ход,
Оно в заветный срок умрет и прорастет.
Так и душа моя идет путем зерна:
Сойдя во мрак, умрет - и оживет она.
И ты, моя страна, и ты, ее народ,
Умрешь и оживешь, пройдя сквозь этот год, -
Затем, что мудрость нам единая дана:
Всему живущему идти путем зерна.
Николай Гумильов
РАБОЧИЙ
Он стоит пред раскаленным горном,
Невысокий старый человек.
Взгляд спокойный кажется покорным
От миганья красноватых век.
Все товарищи его заснули,
Только он один еще не спит:
Все он занят отливаньем пули,
Что меня с землею разлучит.
Кончил, и глаза повеселели.
Возвращается. Блестит луна.
Дома ждет его в большой постели
Сонная и теплая жена.
Пуля, им отлитая, просвищет
Над седою, вспененной Двиной,
Пуля, им отлитая, отыщет
Грудь мою, она пришла за мной.
Упаду, смертельно затоскую,
Прошлое увижу наяву,
Кровь ключом захлещет на сухую,
Пыльную и мятую траву.
И Господь воздаст мне полной мерой
За недолгий мой и горький век.
Это сделал в блузе светло-серой
Невысокий старый человек.
ЗАБЛУДИВШИЙСЯ ТРАМВАЙ
Шел я по улице незнакомой
И вдруг услышал вороний грай,
И звоны лютни, и дальние громы, -
Передо мною летел трамвай.
Как я вскочил на его подножку,
Было загадкою для меня,
В воздухе огненную дорожку
Он оставлял и при свете дня.
Мчался он бурей темной, крылатой,
Он заблудился в бездне времен…
Остановите, вагоновожатый,
Остановите сейчас вагон.
Поздно. Уж мы обогнули стену,
Мы проскочили сквозь рощу пальм,
Через Неву, через Нил и Сену
Мы прогремели по трем мостам.
И, промелькнув у оконной рамы,
Бросил нам вслед пытливый взгляд
Нищий старик, - конечно, тот самый,
Что умер в Бейруте год назад.
Где я? Так томно и так тревожно
Сердце мое стучит в ответ:
„Видишь вокзал, на котором можно
В Индию Духа купить билет?”
Вывеска… кровью налитые буквы
Гласят: „Зеленная”, - знаю, тут
Вместо капусты и вместо брюквы
Мертвые головы продают.
В красной рубашке, с лицом как вымя,
Голову срезал палач и мне,
Она лежала вместе с другими
Здесь, в ящике скользком, на самом дне.
А в переулке забор дощатый,
Дом в три окна и серый газон…
Остановите, вагоновожатый,
Остановите сейчас вагон.
Машенька, ты здесь жила и пела,
Мне, жениху, ковер ткала,
Где же теперь твой голос и тело,
Может ли быть, что ты умерла?
Как ты стонала в своей светлице,
Я же с напудренною косой
Шел представляться Императрице
И не увиделся вновь с тобой.
Понял теперь я: наша свобода -
Только оттуда бьющий свет,
Люди и тени стоят у входа
В зоологический сад планет.
И сразу ветер знакомый и сладкий,
И за мостом летит на меня
Всадника длань в железной перчатке
И два копыта его коня.
Верной твердынею православья
Врезан Исакий в вышине,
Там отслужу молебен о здравье
Машеньки и панихиду по мне.
И всё ж навеки сердце угрюмо,
И трудно дышать, и больно жить…
Машенька, я никогда не думал,
Что можно так любить и грустить.
1921 г.
Игор Северянин
ЭТО БЫЛО У МОРЯ
Поэма-миньонет
Это было у моря, где ажурная пена,
Где встречается редко городской экипаж…
Королева играла - в башне замка - Шопена,
И, внимая Шопену, полюбил ее паж.
Было все очень просто, было все очень мило:
Королева просила перерезать гранат,
И дала половину, и пажа истомила,
И пажа полюбила, вся в мотивах сонат.
А потом отдавалась, отдавалась грозово,
До восхода рабыней проспала госпожа…
Это было у моря, где волна бирюзова,
Где ажурная пена и соната пажа.
ВЕСЕННИЙ ДЕНЬ
Дорогому К. М. Фофанову
Весенний день горяч и золот, -
Весь город солнцем ослеплен!
Я снова - я: я снова молод!
Я снова весел и влюблен!
Душа поет и рвется в поле,
Я всех чужих зову на „ты”…
Какой простор! какая воля!
Какие песни и цветы!
Скорей бы - в бричке по ухабам!
Скорей бы - в юные луга!
Смотреть в лицо румяным бабам!
Как друга, целовать врага!
Шумите, вешние дубравы!
Расти, трава! Цвети, сирень!
Виновных нет: все люди правы
В такой благословенный день!
1911 г.
ПОЮЩИЕ ГЛАЗА
Над калиткой арка из рябины.
Барбарис разросся по бокам.
За оградой домик голубиный.
Дым из труб, подобный облакам.
Домик весь из комнаты и кухни.
Чистота, опрятность и уют.
Подойди к окну и тихо стукни:
За стеклом два глаза запоют.
Женщина с певучими глазами
Спросит, кто любимый твой поэт,
И, с улыбкой прислонившись к раме,
Терпеливо будет ждать ответ.
Назови, какое хочешь, имя:
Будь то Надсон или Маллармэ,
В дом, где облака таятся в дыме,
Будешь вхож, назвать себя сумев.
Если же ты скажешь: „Что мне в этом!
Знать стихов я вовсе не хочу”,
Женщина, рожденная поэтом,
Вдруг погасит взоры, как свечу.
И хотя бы кудри поседели
Пред стеклом, скрывающим уют,
О твоем тебя не спросят деле
Те глаза, которые поют…
1927 г.
ВСЕ ОНИ ГОВОРЯТ ОБ ОДНОМ
С. В. Рахманинову
Соловьи монастырского сада,
Как и все на земле соловьи,
Говорят, что одна есть отрада
И что эта отрада - в любви…
И цветы монастырского луга
С лаской, свойственной только цветам,
Говорят, что одна есть заслуга:
Прикоснуться к любимым устам…
Монастырского леса озера,
Переполненные голубым,
Говорят: нет лазурнее взора,
Как у тех, кто влюблен и любим…
1927 г.
Александър Ширяевец
ВОТ СНОВА Я МАЛЬЧИШКА ОЗОРНОЙ…
Вот снова я мальчишка озорной,
Вино весеннее глотаю жадно,
И мать с отцом беседуют со мной
Под песни Волги - девушки нарядной.
Хрустальные, сверкающие дни!
В кроватку юркну, словно суслик.
А мамин голос надо мной звенит,
Что золотые самогуды-гусли!
Алексей Сурков
В ЗЕМЛЯНКЕ
Бьется в тесной печурке огонь,
На поленьях смола, как слеза.
И поет мне в землянке гармонь
Про улыбку твою и глаза.
Про тебя мне шептали кусты
В белоснежных полях под Москвой.
Я хочу, чтобы слышала ты,
Как тоскует мой голос живой.
Ты сейчас далеко, далеко,
Между нами снега и снега.
До тебя мне дойти не легко,
А до смерти - четыре шага.
Пой, гармоника, вьюге назло,
Заплутавшее счастье зови.
Мне в холодной землянке тепло
От моей негасимой любви.
1941 г.
ПРИВАЛ ПЕХОТЫ
Густого леса черная стена
Белесой дымкой осени одета.
Ночная тишина напряжена
Тревожным ожиданием рассвета.
Перед атакой беспокойным сном
Спят пехотинцы на ночном привале.
Не так ли деды под Бородином
В канун своей бессмертной славы спали?
1942 г.
Владимир Маяковски
НЕОБЫЧАЙНОЕ ПРИКЛЮЧЕНИЕ, БЫВШЕЕ С ВЛАДИМИРОМ МАЯКОВСКИМ ЛЕТНОМ НА ДАЧЕ
(Пушкино, Акулова гора, дача Румянцева,
27 верст по Ярославской жел. дор.)
В сто сорок солнц закат пылал,
в июль катилось лето,
была жара,
жара плыла -
на даче было это.
Пригорок Пушкино горбил
Акуловой горою,
а низ горы -
деревней был,
кривился крыш корою.
А за деревнею -
дыра,
и в ту дыру, наверно,
спускалось солнце каждый раз,
медленно и верно.
А завтра
снова
мир залить
вставало солнце ало.
И день за днем
ужасно злить
меня
вот это
стало.
И так однажды разозлясь,
что в страхе все поблекло,
в упор я крикнул солнцу:
„Слазь!
довольно шляться в пекло!”
Я крикнул солнцу:
„Дармоед!
занежен в облака ты,
а тут - не знай ни зим, ни лет,
сиди, рисуй плакаты!”
Я крикнул солнцу:
„Погоди!
послушай, златолобо,
чем так,
без дела заходить,
ко мне
на чай зашло бы!”
Что я наделал!
Я погиб!
Ко мне,
по доброй воле,
само,
раскинув луч-шаги,
шагает солнце в поле.
Хочу испуг не показать -
и ретируюсь задом.
Уже в саду его глаза.
Уже проходит садом.
В окошки,
в двери,
в щель войдя,
валилась солнца масса,
ввалилось;
дух переведя,
заговорило басом:
„Гоню обратно я огни
впервые с сотворенья.
Ты звал меня?
Чаи гони,
гони, поэт, варенье!”
Слеза из глаз у самого -
жара с ума сводила,
но я ему -
на самовар:
„Ну что ж,
садись, светило!”
Черт дернул дерзости мои
орать ему, -
сконфужен,
я сел на уголок скамьи,
боюсь - не вышло б хуже!
Но странная из солнца ясь
струилась, -
и степенность
забыв,
сижу, разговорясь
с светилом постепенно.
Про то,
про это говорю,
что-де заела Роста,
а солнце:
„Ладно,
не горюй,
смотри на вещи просто!
А мне, ты думаешь,
светить
легко? -
Поди, попробуй! -
А вот идешь -
взялось идти,
идешь - и светишь в оба!”
Болтали так до темноты -
до бывшей ночи то есть.
Какая тьма уж тут?
На „ты”
мы с ним, совсем освоясь.
И скоро,
дружбы не тая,
бью по плечу его я.
А солнце тоже:
„Ты да я,
нас, товарищ, двое!
Пойдем, поэт,
взорим,
вспоем
у мира в сером хламе.
Я буду солнце лить свое,
а ты - свое,
стихами”.
Стена теней,
ночей тюрьма
под солнц двустволкой пала.
Стихов и света кутерьма -
сияй во что попало!
Устанет то,
и хочет ночь
прилечь,
тупая сонница.
Вдруг - я
во всю светаю мочь -
и снова день трезвонится.
Светить всегда,
светить везде,
до дней последних донца,
светить -
и никаких гвоздей!
Вот лозунг мой -
и солнца!
1920 г.
Георгий Иванов
МЫ НЕ МОЛОДЫ. НО И НЕ СТАРЫ…
Мы не молоды. Но и не стары.
Мы не мертвые. И не живые.
Вот мы слушаем рокот гитары
И романса „слова роковые”.
О беспамятном счастье цыганском,
Об угарной любви и разлуке,
И - как вызов бокалы - с шампанским
Подымают дрожащие руки.
За бессмыслицу! За неудачи!
За потерю всего дорого!
И за то, что могло быть иначе,
И за то - что не надо другого!
ПЕТЕРГОФ
Опять заря! Осенний ветер влажен,
И над землею, за день не согретой,
Вздыхает дуб, который был посажен
Императрицею Елизаветой.
Как холодно! На горизонте дынном
Трепещет диск тускнеющим сияньем…
О, если бы застыть в саду пустынном
Фонтаном, деревом иль изваяньем!
Не быть влюбленным и не быть поэтом
И, смутно грезя мучившим когда-то,
Прекрасным рисоваться силуэтом
На зареве осеннего заката…
Сергей Есенин
ПИСЬМО МАТЕРИ
Ты жива еще, моя старушка?
Жив и я. Привет тебе, привет!
Пусть струится над твоей избушкой
Тот вечерний несказанный свет.
Пишут мне, что ты, тая тревогу,
Загрустила шибко обо мне,
Что ты часто ходишь на дорогу
В старомодном ветхом шушуне.
И тебе в вечернем синем мраке
Часто видится одно и то ж:
Будто кто-то мне в кабацкой драке
Саданул под сердце финский нож.
Ничего, родная! Успокойся.
Это только тягостная бредь.
Не такой уж горький я пропойца,
Чтоб, тебя не видя, умереть.
Я по-прежнему такой же нежный
И мечтаю только лишь о том,
Чтоб скорее от тоски мятежной
Воротиться в низенький наш дом.
Я вернусь, когда раскинет ветви
По-весеннему наш белый сад.
Только ты меня уж на рассвете
Не буди, как восемь лет назад.
Не буди того, что отмечталось,
Не волнуй того, что не сбылось, -
Слишком раннюю утрату и усталость
Испытать мне в жизни привелось.
И молиться не учи меня. Не надо!
К старому возврата больше нет.
Ты одна мне помощь и отрада,
Ты одна мне несказанный свет.
Так забудь же про свою тревогу,
Не грусти так шибко обо мне.
Не ходи так часто на дорогу
В старомодном ветхом шушуне.
1924 г.
ШАГАНЭ ТЫ МОЯ, ШАГАНЭ…
Шаганэ ты моя, Шаганэ!
Потому что я с севера, что ли,
Я готов рассказать тебе поле,
Про волнистую рожь при луне.
Шаганэ ты моя, Шаганэ.
Потому что я с севера, что ли,
Что луна там огромней в сто раз,
Как бы ни был красив Шираз,
Он не лучше рязанских раздолий.
Потому что я с севера, что ли?
Я готов рассказать тебе поле,
Эти волосы взял я у ржи,
Если хочешь, на палец вяжи -
Я нисколько не чувствую боли.
Я готов рассказать тебе поле.
Про волнистую рожь при луне
По кудрям ты моим догадайся.
Дорогая, шути, улыбайся,
Не буди только память во мне
Про волнистую рожь при луне.
Шаганэ ты моя, Шаганэ!
Там, на севере, девушка тоже,
На тебя она страшно похожа,
Может, думает обо мне…
Шаганэ ты моя, Шаганэ!
1924 г.
СОЧИНИТЕЛЬ БЕДНЫЙ, ЭТО ТЫ ЛИ…
Сочинитель бедный, это ты ли
Сочиняешь песни о луне?
Уж давно глаза мои остыли
На любви, на картах и вине.
Ах, луна влезает через раму,
Свет такой, хоть выколи глаза…
Ставил я на пиковую даму,
А сыграл бубнового туза.
1925 г.
ВЕЧЕРОМ СИНИМ, ВЕЧЕРОМ ЛУННЫМ…
Вечером синим, вечером лунным
Был я когда-то красивым и юным.
Неудержимо, неповторимо
Все пролетело далече… мимо…
Сердце остыло, и выцвели очи…
Синее счастье! Лунные ночи!
Октябрь 1925
Николай Тихонов
КРУТИЛИ МЕЛЬНИЦ ДИКИХ ЖЕРНОВА…
Крутили мельниц диких жернова,
Мостили гать, гоняли гурт овечий,
Кусала ноги ржавая трава,
Ломала вьюга мёртвой хваткой плечи.
Мы кольца растеряли, не даря,
И песни раскидали по безлюдью,
Над молодостью - медная заря,
Над старостью… Но старости не будет.
1920 г.
