РУСКИ ПОЕТИ
превод от руски: Красимир Георгиев
ВАСИЛИЙ ЛЕБЕДЕВ-КУМАЧ (1899-1949)
СВЕЩЕНАТА ВОЙНА
Стани, страна огромна ти,
на смъртен бой заклет
с фашистки тъмни орди и
с нашественик проклет!
И нека ярост горестна
кипи като вълна,
война народна води се -
свещената война!
На два различни полюса
тежи враждебен знак:
за лъч и мир ний борим се,
а те - за злост и мрак.
Врага нахлул ще сритаме -
с идеи - пазещ щик -
насилника, грабителя,
мъчителя безлик!
Крила зли над родината
не смеят да летят,
полята и градините
врага ще отстранят.
Фашистка сган ще срещнем в бой
с куршум за нечовек,
за паплач на човечество
сковахме здрав ковчег!
Страна огромна вдига се
и влиза в бой заклет,
фашистки орди сриваме -
нашественик проклет.
И ярост благородна пак
кипи като вълна!
Война народна води се -
Свещената война!
1941
ВЛАДИМИР НАБОКОВ (1899-1977)
ВЪЛЧЕТО
Самотно в коледната нощ скимти
настръхнало вълчето жълтоглазо.
Лилава светлина в гора шурти,
трептят елички с рой елмази.
С килим пробляскващ греят небеса
и ангелски петички гъделичкат.
Вълчето малко чака чудеса,
мълчи гората, тихне всичко.
В обител светла ангели с размах
обсъждат тихо земните душици;
и в миг превърна се един от тях
в голяма пухкава вълчица.
Към нежните й майчини гърди
зверчето диво жадно сласт отпива.
Вълче, елички, святкащи звезди -
бе всичко в тази нощ щастливо.
8 декември 1922 г.
—————————–
РАЗСТРЕЛ
Витаят нощи: щом си лягам,
в Русия връща ме сънят -
и ето, водят ме в оврага,
където чака бърза смърт.
Събуждам се сред мрак, на стола
часовник и кибрит лежат,
следи ме втренченото дуло
на светещия циферблат.
С ръце закривам гръд и шия -
че ей сега ще гръмне гръм,
не смея поглед да отбия
от бледия мъждукащ сън.
Съзнанието вцепенено
тиктака до часовник див,
в изгнание благословено
закрилян, пак се чувствам жив.
Но как сърцето иска смело
сънят наяве да блести:
звезди, Русия, пред разстрела
в овраг черьомуха цъфти!
1927 г., Берлин
НИКОЛАЙ УШАКОВ (1899-1973)
ВИНО
Аз знам,
това е трудна радост,
не лекомислена игра,
от лозе гроздовете сладост
да стиснеш с чакаща ръка.
Мълчи виното.
Дните стинат
сред мрачни изби лозов дар,
плодът горещ, в сироп преминал,
избухва
със златиста жар.
Винотърговците - бъбривци,
досадно чакат вино вън.
Но аз писател търпелив съм,
за думите ще търся звън.
С безмълвни прелести ги пълня,
в мазето ми да са мечта.
Мълчанието щом е дълго,
по-качествена е речта.
1926 г.
—————————–
ГРОБИЩЕ ЗА ЛОКОМОТИВИ
Не за любима мавзолей строя,
тържествен дивен залез щом пристигне -
за мен най-тъжна гледка
е това
самотно
гробище локомотивно.
Железните платна едва трептят -
прояжда ги ръжда,
лудешки вятър,
трева израснала е там сред тях,
където пламък е пламтял в душата.
Ще те запомнят -
писа и живя,
но огън и желязо се забравят.
Благодари,
че в жилите се вля
сурова кръв
и медна вклад
остави.
Неистово ликувайки и с гръм,
под светлосива пара в път поели,
тез силни
„С” и „Щ”
летяха към
незабравимите дебаркадери.
В тях златен пламък бяха стремена,
но спря сърцето.
Идвай, минувачо!
Без скръб и плач
благослови сред здрача
стоманените
силни имена.
1934 г.
—————————–
* „С” и „Щ” („се” и „шча”) - локомотивите за пътнически превоз от серия „С” и локомотивите за товарен превоз от серия „Щ” са функционирали в Русия от 1906 до 1918 г.
* Дебаркадери - плаващи пристани, понтони, речни гари, навесни платформи, гари с навеси.
ВЛАДИМИР ЛУГОВСКОЙ (1901-1957)
ПЪРВИЯТ СНЯГ
Ето, падна първи сняг,
първи сняг,
и покри реката пак -
първи сняг.
А тече реката черна,
първи сняг,
жива е до дъно верно,
първи сняг.
Черна любовта ми дива,
първи сняг,
но до дъно още жива,
първи сняг.
Лед ще я покрие зиме,
първи сняг,
но в живота пролет има,
първи сняг!
Аз приветствам твоя път,
първи сняг,
без желания и скръб,
първи сняг.
Въпреки че сняг унил,
първи сняг,
в пътя бял любов е скрил,
първи сняг.
1938 г.
—————————–
МЕЧОКЪТ
Днес момичето с мечок дариха.
Той пристигна - плюшен и голям,
прах от магазина поизтриха,
важен звяр с душа среднощна там.
Малката с мечока дружка стана,
стол за госта сложи, нов и бял,
в десет легнаха да спинкат двама,
в единайсет всеки бе заспал.
Но в дванадесет фенерче блясна
и мечокът тръгна след лъча,
тих и благодарен, към прекрасна
с мечи лапи вдигната мечта.
Борове приветстват звяра всички,
дефиле ечи, звучи поток,
мигайки със стъклени очички,
в планината крачи сив мечок.
И тогава му продума ясно
многомислещ бук съвсем плешив:
- Полунощ добра, Медунчо! Здрасти!
Где отиваш-крачиш, друже жив?
- Аз отивам там, при веселбата
в мечешка бърлога с мечи смях,
в Новата година в планината
сняг и облаг благ над тях видях.
- Не отивай, тебе те ушиха
от парцали хората с игла,
там ловците мечките избиха,
вкъщи, мечо, вкъщи си ела.
Кой стопанката ти ще ласкае?
Майка й празнува нейде вън,
в клуба танц прислужница играе,
а баща й е в пиянски сън.
Ти лежи, мече, лежи в леглото,
лапички не мърдай до зори,
с бузки меки нежно я докосвай,
мечи приказки й говори.
Дълъг път и сняг дълбок тревожат,
чука по прозорците сънят;
без среднощни приказки не могат
ни човек, ни звяр да се родят.
1939 г.
НИКОЛАЙ ЗАБОЛОЦКИ (1903-1958)
СБОГУВАНЕ С ПРИЯТЕЛИТЕ
В сака широки, с шапки за размах,
с тетрадки, пълни с мисли стихотворни,
отдавна се разпаднахте на прах
като изсъхнал люляк в сухи клони.
Отидохте в страна без цвят и кълн,
разядено, объркано, разбито
е всичко, без небе - в гробовен хълм
без орбита е лунната обител.
Бърборят там на непознат език,
конклав от неми насекоми дрънва,
приветства знайните с беззвучен вик
в ръка с фенерче сив човекобръмбар.
Приятели, открихте ли покой?
Добре ли сте? Забравихте ли всичко?
Днес братя са ви мравешкият рой,
обвити в прах въздишки и тревички.
Сестрички са цветчета с нежен лик
на карамфил и люляк непокорен…
Не знае вече вашия език
напуснатият брат, живеещ горе.
На него му е рано да е с тях
и с вас, заспали като сенки морни,
в сака широки, с шапки за размах,
с тетрадки, пълни с мисли стихотворни.
1952
—————————–
ПРИЗНАНИЕ
Нацелувана, омагьосана,
сред полята венчала се с вятъра,
ти си сякаш с окови дамгосана,
моя обич си, мое злато си!
Нито весела, нито страдаща,
от небето си сякаш донесена,
ти си моята песен сватбена
и безумие звездопадащо.
В коленете ти търся спасение,
ще ги галя със сила неистова
и със сълзи и стихотворения
ще те сгрея теб - милата, чистата.
Отвори ми лице - полунощното,
дай да вляза в очите ти горестни,
в тези източни вежди-надмощия,
в тези твои ръце - полуголите.
Всичко станало е добавяне,
неживяното е в забравата…
Но защо ли ти плачеш, красавице?
Или, може би, заблуждавам се?
—————————–
НЕ ДАВАЙ НА ДУША ЗАЛУДО
Не давай на душа залудо
за глупости да харчи мощ!
Душата трябва да се труди
и ден и нощ, и ден и нощ!
Преследвай я от къща в къща,
влачи я от етап в етап,
към пущинаците я връщай,
сред преспи и сред ями слаб!
Не я оставяй да почива,
щом светнат утринни звезди,
впрегни душата си ленива,
не я оставяй без юзди!
Ако я гледаш без интрига,
ако пасивен си стоял,
последната ти риза мигом
от теб ще смъкне тя без жал.
А ти за рамото я стискай,
до тъмно я учи-мъчи,
та по човешки с теб да иска
отново честно да ечи.
Тя е робиня и царица,
слугиня, дъщеря и вожд,
тя трябва с труд да те увлича
и ден и нощ, и ден и нощ!
1958
ЛЕОНИД МАРТИНОВ (1905-1980)
КАПКА КРЪВ
Горещим се безпокойно
в спора, пеним се превзето
с възклицания безбройни -
сякаш капки са в морето.
Искам
думата ми тука
толкоз жарка жар да мята,
сякаш капчица блещука
кръв, по-тежка от Земята.
—————————–
ХОРАТА
Хората
май
малко молят,
но достатъчно раздават.
Хората
понасят много,
ако трябва - се сближават;
изморени, недояли,
взрив след взрив ако отекнат,
този ад ще ги разпали
и търпение ще секне.
Хората
май
малко знаят,
но добре усещат, чуват,
ако някъде ридаят,
ако някого линчуват.
И насилници безчестни
хората в прахта омесват
и от сметката отделят.
Не обичат лошо дело!
Хората
май
малко вярват
на магии, в пентаграми,
те измерват в своя мярка
фунтове и килограми,
ярдове и метри, крачки.
Още друг броеж не дават.
Хората са
май
невзрачни,
но пък много означават!
СЕРГЕЙ ЧЕКМАРЬОВ (1909-1933)
ИЗЧЕЗНАХА СЛЕДИТЕ НИ
Изчезнаха следите ни,
а паметта не пуска те,
различно си създание,
ти друга си сега,
но багрите в очите ти,
смоли уханни в устните
сред моето съзнание
са волтова дъга.
Години бяха паметни,
вървяхме ний по „Листвена”
с мълчание неистово
и жарещи слова.
Росяха ни фонтаните,
мечтите бяха истини,
от твоите усмивчици
пияна бе глава.
Тя, любовта ни временна
не бе в цвета на розите,
с акации и люляци
омайно не цъфтя.
Незнайно ни обземаше,
вървеше редом с прозата
и в чипоносо чайниче
гнездо бе свила тя.
Лилаво бе забулена
сред чудото на примуса,
в насмешки на приятели
в тълпа студентска с нас…
Тъга душата брулеше,
пред мене огън имаше,
в очите ти искрата бе,
а в устните захлас.
Тъгата е прокудена.
Днес твоите артерии
са с моите объркани
в преплетена вина.
Рисунка пеперудена
в копринена материя -
над нас е сенки хвърлила
ибряевска луна.
Небето ни отдавна ли
с досада ти облиташе?
Животът те притискаше,
бе всичко сиво там?
Като в река удавница
без поглед към водите й
да бягаш ти се искаше
от селото ни, знам!
В минути мили връщам се,
чудесни, обаятелни:
пълзят по книги буквите,
виелица фучи,
конете ни препускащи
муцуни свеждат с вятъра
и радост руква в къщите
от детските очи.
Там нейде пътешестваме,
помии нови тестваме,
началници ругаеме
с кобили в дружен ход -
не знам как е по твоему,
но, Тонечка, по моему
туй всичко, взето заедно,
нарича се - живот.
ЯРОСЛАВ СМЕЛЯКОВ (1912-1972)
ОПИТ ЗА ЗАВЕЩАНИЕ
Умра ли, мойто тяло старо
с печална строгост, без сълзи
ти погреби край малка гара
под нежен навес на брези.
Това ми е необходимо -
да може в нощния сумрак
без спирка покрай мен да мине
с потракване забързан влак.
В дълбоката земя ще чакам
самотно, тъжно ден след ден,
но ще лети и святка в мрака
прозорче на вагон край мен.
А тоз проблясък без прокоба
ще е искрица в жизнен ред
и избледнявайки над гроба,
ще чезне някъде напред…
1945
—————————–
ГРОБИЩЕ ЗА ЛОКОМОТИВИ
Локомотивен пристан.
Гробище за ръжда.
Стари комини пискат
сякаш към нас с вражда.
Сякаш разпад на мисъл -
ленти и шайби в смърт.
Страшната пещ топи се,
лостове губят твърд.
Счупени термометри:
цифрички и стъкло -
мъртвите не измерват
има ли градус зло.
Зрение нямат, в сиво
маже очи боклук.
Времето подари ви
вечни спирачки тук.
Страдат вагони криви,
няма в купето вик,
няма жена красива,
няма да пей войник.
С нощния пясък вятър
сипе забравен зрак.
Юноша буталата
няма да чисти пак.
Няма да нажежава
релси и колеса
вашата стара слава
с трудови чудеса.
Тези метални шпори
плод са на труд плодил:
шлосери и миньори,
село и град сплотил.
Шапка свали, другарю!
Дни на война гърмят.
Тази ръжда изгаря
бузите с труден цвят.
Скръбно не ще запея,
думи не ще покров.
Тихо ненавист зрее,
тихо цъфти любов.
Всичко е тук желязо.
Нека ни учи пак.
Бавно, спокойно пада
първият зимен сняг.
1946
—————————–
ЕВРЕЙКАТА
Прокламация, масова стачка,
тук и там в таз огромна страна.
В деветнайста еврейката стана
комисарка в народна война.
Да пере не умее, не ражда,
не е майка, жена е едва;
революция дело е важно -
тя разбира и знае това.
Пръска капки чекистко мастило,
леден месец в прозореца виж;
и мълчи огнестрелната сила
на обтегнат на хълбок каиш.
Неугледна е, гений тревожен,
блед пророк в ярка бран прикован -
никой никаква милост не може
да очаква в делата й там.
Само мисли стоманени греят
и пронизват бунтовния свят.
Враговете треперят пред нея,
а и свойте дори се боят.
Но вървят си годините, тичат,
идват гари, пазари, разсвет,
а за теб в туй движение никак
няма път ни назад, ни напред.
Все пак времето внася поправки
и в познатия бурен Нарком
към негласна, но с почет оставка
ще те тласкат: върви в своя дом.
В кабинета си строг неподкупно,
в тази твоя килия за чест,
като малки деца простодушно
ще разпитваш последните днес.
И началници с нови позиции
свойски грубичко, с весел размах,
в безнадеждна забрава старице,
ще си спомнят, че строга бе с тях.
Всеки своята участ заплаща,
ще те съди светкавичен съд -
после теб под конвой ще те страшно
по съветска земя поведат.
Снизхождение няма да видиш,
пак е този железен режим:
проститутки, търговки, обиди -
нелюбима среда в свят любим.
Не отстъпваш от принципи, чакаш
(без писма и колети търпиш),
в полутъмните гнили бараки
четирнайсет години седиш.
Остролица старица бездомна,
съхранила безжалостен глас.
В подобреното столично лоно
да се върне, решиха тогаз.
Светят новите жилищни площи,
тук живея, работя, творя.
На опашка в кварталната поща
след чекистката аз се редя.
И с почуда следя я, с въздишка -
тях животът безброй ни е дал -
плахо как пенсионната книжка
към гишето побутва с печал.
1963 г.
ЛЕВ ОЗЕРОВ (1914-1996)
ПРЕД ПАМЕТНИКА
Старик тунгус днес на конгрес дойде
и е облян от празничното светло.
Геврек притоплен на студа яде
и крачи, без да бърза, пред поета,
прегънал шапка в каменен пестник.
Старикът гледа паметника топло
и на тунгуски роден мил език
прошепва тихо пушкинските строфи.
1936 г.
ЕВГЕНИЙ ДОЛМАТОВСКИ (1915-1994)
ЛЮБИМИЯТ ГРАД
В далечен край приятелят отива,
след него родни ветрове летят.
Градът любим под синкав дим се скрива:
градина цветна, нежен поглед, дом познат.
През фронтове и битки ще премине
без сън и тишина сред зли войни.
Градът любим спокойно ще почине,
ще види сън и пролет ще раззелени.
Приятелят когато се завърне,
след него родни ветри ще летят.
Градът любим с привет ще го прегърне:
градина цветна, весел поглед, дом познат.
ЮЛИЯ ДРУНИНА (1924-1991)
АЗ НАПУСНАХ ДЕТСТВО ВЪВ ВАГОН ПРЕПЪЛНЕН
Аз напуснах детство във вагон препълнен,
в ешелон пехотен, в санитарен взвод.
Четиридесет и първа ме погълна
в свикналия с тежки взривове живот.
От уроци школни към блиндажи влажни,
от прекрасна дама в грубото се впих,
щото от Русия по-добро и важно
име не открих.
—————————–
* Теплушка - авторката има предвид вагон с печка; през годините на Втората световна война в СССР подобни товарни вагони с печка са били приспособявани за превоз на хора.
ВЛАДИМИР СОКОЛОВ (1928-1997)
КАК ИСКАМ РЕДОВЕ ПОЗНАТИ
Как искам редове познати
студени думи да не са,
небе да станат, покрив, вятър,
алеи с тучни дървеса!
И в страницата свят да блесне,
прозорец да е тя за нас
към светлина и птичи песни
в дълбокия житейски час.
1948
—————————–
МРАВКА
Път дълъг криволичи.
Как мравка малка тук
през хиляди иглички
игличка тегли с труд?
Тя мъкне я самичка
по грапавия друм
с опулени очички,
с прилежен мравчи ум.
Размисляйки, се мръщи
под тежкия товар,
какво да каже вкъщи
на мравешкия цар:
„Бях в зор, рискувах всичко,
но ето, виж, успях.
Красивата игличка
довлякох тук без страх!”
—————————–
ОПИТАЙ ДА ИЗРАСНЕШ
Опитай да израснеш
по-висока,
със сълзи, с дъжд
по покриви да тропаш.
Ръце и клони
люляк да кръстосват
и сянката ти
сгради да докосва.
Опитай да пораснеш
тъй безбрежна,
че улиците да прегърнеш нежно,
площадите, пазарите и всичко
да оросиш
със сладостни сълзички.
В покрайнините лакти да поставиш
над пътища, квартали
и трамваи;
над плахите тополи
скрий въздишка,
до тях не се докосвай,
те не искат.
А после
лудория измисли си:
сълзи изплакала,
при нас върни се.
С душица боса
по горчива влажност.
Опитай да пораснеш
силна, снажна -
и в този тъй оплакван свят
избирай
пак тази стая
в същата квартира.
1967
АНАТОЛИЙ ЖИГУЛИН (1930-2000)
ПОЕТЪТ
На смърт осъден е, но продължава
да пише той,
да пише стихове.
Две седмици до примката остават
и липсващото време го зове.
Той цяла нощ в килията си крачи.
Навярно е поетът полудял.
Един от старите добри пазачи
въздъхна тежко, смъртника видял…
Последно утро аленее… Плиска
над редовете скръбният разсвет.
А той към делото да влязат иска -
да се запазят.
Бе голям поет.
Той знаеше, че няма да забравим
последните му крачки с поглед тих.
В сърцето с болка ще четем и славим
негръмкия красив прощален стих…
Живеем днес,
в света широк и беден
заветният му ред е жив сред нас:
„Пишете честно -
сякаш в ден последен!
Животът помни честния ви глас…”
1964 г.
ВЛАДИМИР КОСТРОВ (1935)
ДВЕ БРЕЗИЧКИ НАД ЖЪЛТАТА НИВА
Две брезички над жълтата нива,
три икони на черна стена.
Аз родих се в земя нещастлива,
в пълна с горски поляни страна.
Скърца дървено старо мандало,
святка котката с поглед зелен;
във виелици бели е пяла
баба жеравни песни за мен.
И догаря тук плявата златна,
дните чезнат в среднощен превал.
Аз от хляба ни ръжен по-сладка
благина след това не съм ял.
Заминавам при друго началство,
ще жалея за минало там.
От горчивото руско скиталство
аз по-сладко в живота не знам.
—————————–
НЕ ПИПАЙТЕ ЖАНРА
Не пипайте жанра,
излъчващ любов.
Гориво разсъдък напеви разпалва.
Вий знайте - поезията е кълбо,
отиваш надясно, пристигаш отляво.
Неясното ясно е,
радост след скръб.
Ездачът и конят
са чувство и мисъл.
Вий знайте - поезията ни е куб,
за обич е стая, уютен е пристан.
Кумир сътворявам си простичък, храм
за реч откровена - на буза сълзица.
Поезия - ъгъл молитвен е, там
прекланяме поглед, пред свят коленичим.
—————————–
ПИСМО ЗА НИКЪДЕ
Да пишеш за никъде? Вест към следземния ред?
Критикът изисква отчетливо слово и смисъл.
Той счита, че ние живеем години наред,
а не от златистата пролет до есен сребриста.
За мен гръмки-звънки писания глупост са днес.
В страдание, песен и влюбване чудо се случва.
В живота си можеш да пратиш писмо без адрес
с надежда, но отговор няма след туй да получиш.
Ти - моторизиран, солиден, известен и смел,
ти - тих пешеходец, невидим, с палтенце протрито,
за алфа-лъчите, за рентген, за дявол го взел
ний твърде прозрачни сме, призрачно скитаме в дните.
Да, ний сме в мъглата. И все пак не сме ний мъгла.
Ний важно сме нещо. Небесна сме пратка нелепа.
И тъжно, и болно е… Нощ като циганка зла
Голямата мечка реди сред звездите в небето.
Не циганка само, от врана кобила по път
тече белезникава течност, на кумис прилича.
Какво да направя със себе си, щом там отвъд
отново доплува далечното ехо. Лариса.
Пак есен, Лариса. Горят в трепетлики бои,
небесни завеси увисват и пламват кулиси,
и черната бирена влага горите пои.
От края върни се сред моята есен, Лариса.
Ела в Переделкино в свят на вериги и власт,
впиши се в отдела ни „Труд и работна заплата”,
при царство бетонно с фасади и преходна страст.
Избягай за малко от своите светли палати.
Как славеят есенен звънко и страстно мълчи
и как резедата и нарцисът сбръчкват главици.
Отправил към своята горестна памет очи,
аз теб призовавам: ела в тази есен, Лариса.
Какво зад предела стои - пустота или Бог?
На грозни и мъдри регалии слава голяма?
Или кръговратът вселенски е вечен облог
и никакви други човешки реалности няма.
Раздава съдби крупието велико, но май
само е усетило свойта напразна ненужност.
Ще кажа: в живота са сладки начало и край,
когато по детски неясна е нашата участ.
Да бе всичко ясно, то щяхме да бъдем без глас.
Съдбата-старица не е равнодушен подгласник.
Когато е ясно, изчезват вълнения в нас.
Прекрасно е всичко, когато е още неясно.
Защо ли тъгувам? Защо под зората съм сам?
В живота най-важният знак е навярно дефисът.
С кого ли говоря? С кого ли говоря, не знам.
Аз, може би, своята съвест подканям: Лариса.
Не с кука от злоба смразения лед да трошиш.
Не скучен живот в самомнение мнимо окичен,
а трябва да мислиш, да страдаш и любиш, да бдиш
над крехката радост да бъдеш разбран и обичан.
1980 г.
—————————–
* Дефис (от лат. Devisio - „разделяне”) - кратка чертица между две думи, малко тиренце.
НИКОЛАЙ РУБЦОВ (1936-1971)
ОТЛЕТЯХА ЛИСТАТА
Ронят лист тополите - нали
е това житейска неизбежност…
Не жали листата, не жали,
а жали за мойта обич нежна!
Нека голи дървесата спят,
не кълни виелици и вятър!
Нямаме вина на този свят,
че отлитат от дърво листата!
—————————–
БРЕЗИТЕ
Аз обичам ромона в брезите,
ронещите лист златист брези.
Слушам - и сълзите ми връхлитат
към очи, забравили сълзи.
Паметта кръвта ми ще излъже,
ще отекне сред сърцето зов.
И ми става радостно и тъжно,
сякаш някой шепне за любов.
Но се вкопчва прозата във всичко,
сякаш мрачен вятър ни боли.
Върху майчиния гроб брезичка,
нейната брезичка шумоли.
Татко го уби с куршум войната,
а на село до стобора пак,
сякаш в пчелен кошер, вятър мята,
рони листопад със златен знак.
Моя Рус, брезите ти обичам!
Детството ми мина с тез брези.
Затова сълзите ми се стичат
от очи, забравили сълзи.
ОЛЕГ ЧУХОНЦЕВ (1938)
ЩО СТАНА? БОС И СЪНЕН…
Що стана? Бос и сънен постелята отмятам.
Над двора рой прекрасен, светлеят далнините:
Туй пролетният глъч е - летят към нашто лято,
и есенният крясък - за зимата отлитат.
Завършен кръг, но пак ли се болката задържа,
далеч зад седем царства, но май отново близка.
Сред равнините руски тъмнее път и свързва
от пущинак мазурски, та до тайга сибирска.
Отново тук съм, гледам, но нищо не разбирам,
за тебе, болко моя, аз нищо ли не знача?
Като глупак последен забравих туй, що сбирах,
ту смея се от горест, ту радостно си плача!
Ах, скука, Боже, тука: дъска се в под пропука,
петел е прът възседнал, в земята шляпна капка.
Туй мойта е сполука - наблизо с човка чука,
а от небето седмо към мен се спуска чапла.
Сред гърло песента е пресъхнало мастило,
а друга повест чака сказание да литне.
И пак копнеж терзае, от Нил криле окриля,
и пак блещука в мрака, витае дим на скитник…
—————————–
РЕКАТА - С МРАЧНИ БЕЛИ БРЕГОВЕ
Реката - с мрачни бели брегове.
Спокойно ледоходът преминава,
ливадите затишие зове,
две седмици до разлива остават.
Изгубих нещо. Но къде, какво?
Немее сред водата колело.
—————————–
ОЗАРЕНИЯ
Тъй погледът лети, тъй лекичко се диша,
че сякаш ей сега листът ще се напише.
С какво? Ела кажи! За безутешна гледка -
скворците търсят юг в отворената клетка?
Или за туй как гръм в покрайнините скита
и листопад кръжи, и младостта отлита?
Какво ще кажеш? Как? Не можеш в грях безумен
таз тишина да спреш! Аз няма - нито с дума!
Ще гледам дълго, знам, отлитащото ято
и сякаш сам напускам този свят крилато.
Ще изтърва перо, сърцето ми ще свети
и мигом ще съм там - над свойта участ клета.
Живях. Заминах. Днес от мен и помен няма.
Облита мойта сянка равнина голяма.
Така високо съм, това не е ли чудо -
към вас оттук с усмивка погледи да будя?
—————————–
ПРЕЗ НАВОДНЕНИЕТО
В свежа сутрин, светлик щом заброди
върху ниския дървен обков,
с медна леност камбаната води
безезичния свой благослов.
Зидарията яйчена пада,
гний в настилката всяка дъска,
насред ясен световен порядък
капе в дните ни тази тъга.
Тук, до селското гробище, морен
ще се вгледам към гарванов рат,
към дърветата с голите чвори,
гдето разливи мътни гнездят;
към води, гдето вълчи тревожна
слиза риба от зимния свод,
и към бледата участ нищожна,
въплътила се в моя живот;
ще се вдигна над пустата пустош
с безполезните земни игри
и - внезапна - задъхана същност,
и език, който нямо гори.
1964
ВЯЧЕСЛАВ КУПРИЯНОВ (1939)
ПРИЗИВ 1
жълти
черни
бели
кръвта ни
е еднакво
червена
стига сме
проверявали
МЕТАФОРА
Дните летят.
Нощите -
складове,
където са подредени
крилата им.
ЖАЖДА
Детството
е кладенец на вечното.
Младостта
е кладенец на бъдното.
Зрелостта
е кладенец на детството.
Старостта
е глътчица вода.
НИКОЛАЙ ДМИТРИЕВ (1953-2005)
ПИШИ ЗА ГЛАВНОТО
„Пиши за главното!” - тръбят.
За главно пиша.
Години е от мен възпят
снегът възвишен.
Селца описвам, слънчев струй
и люде снажни,
и смятам, пишейки, че туй
е важно-важно.
За близки пиша, как делим
тъма вълшебна,
не считам техните съдби
за дребнотемни.
Обхождам моя друм и знам
как стон се ражда.
Където болно е, то там
е най-най-важно.
—————————–
КЪМ БРАТСКАТА МОГИЛА ВРЪЩАМ
Към братската могила връщам
аз често своята тъга
и мисля: Можеме ли също
тъй да загинем за Москва?
Да ни погълне мрак, зловещо
да ни зарови снежен шал?
За тоз четирсетлетен грешен
суров животец - ни е жал.
Навярно можем. Но сред боя
ще ни гнети въпрос нелек:
Известно ли е на героя,
че с къса памет е човек?
И че Москва след бой ще сложи
не пред юнак - пред хитреци,
бандити, мутри и велможи,
и гешефтари, и крадци.
И тези ванки самозвани,
и тези, цицащи с ламтеж,
пред статуите ще застанат
със своя кучешки кортеж.
Ще гледат криво, ще се стряскат
душите с чуждоземна стръв,
с могила „братска” - остров Пасха,
с култура странна, с чужда кръв.
НИКОЛАЙ ЗИНОВИЕВ (1960)
В СТЕПТА, ПОКРИТА С ПРАХ ВСЕТЛЕНЕН
В степта, покрита с прах всетленен,
седял човек и плакал пак.
Видял Творецът на вселената,
до него спрял и рекъл благ:
„Приятел съм на бедни, слаби,
опазвам вас от избор лош,
заветни думи знам, помагам.
Аз твоят Бог съм. Имам мощ.
Кажи зад твойта тъжна маска
каква беда тежи, не знам?!”
Човекът казал: „Аз руснак съм!”,
и Бог заплакал също там.
—————————–
КАК В ЧУЖБИНА СЕ ЗАХЛАСВАТ
Как в чужбина се захласват
и с наслада вият воя,
че на колене сме ние.
А на колене сме ние -
страстно молим се пред боя…
—————————–
ТУЙ ЧЕСТО СЕ СЛУЧВА
Туй често се случва: избягаш
от празния делничен грак,
потръпваш неволно и сякаш
си клонче, отърсило сняг.
С тъга подранила съзираш
в леда на прозореца ти
как празна консервна кутия
сред залезен огън пламти…
—————————–
В ДУШАТА МИ ПЕЙЗАЖ НЕВЗРАЧЕН
В душата ми пейзаж невзрачен,
в душите често леещ жал:
река с подмоли непрозрачни,
почупени тръстики в кал.
А на брега изгнила лодка,
изтляла мръсна кладина,
но там над всичко грее кротка
омайно топла светлина…
—————————–
И НЕ ЗАЩОТО ПИЙНАХ ВОЛНО
И не защото пийнах волно,
не мога да позная пак -
кой там се е прегърбил болно
в пространството пред моя праг.
Родината е туй! В неволя,
куцука в струпеи и прах…
Щом я обичаме, защо ли
така нещастна я видях?
Василий Лебедев-Кумач
СВЯЩЕННАЯ ВОЙНА
Вставай, страна огромная,
Вставай на смертный бой
С фашистской силой темною,
С проклятою ордой!
Пусть ярость благородная
Вскипает, как волна, -
Идет война народная,
Священная война!
Как два различных полюса,
Во всем враждебны мы:
За свет и мир мы боремся,
Они - за царство тьмы.
Дадим отпор душителям
Всех пламенных идей,
Насильникам, грабителям,
Мучителям людей!
Не смеют крылья черные
Над Родиной летать,
Поля ее просторные
Не смеет враг топтать!
Гнилой фашистской нечисти
Загоним пулю в лоб,
Отребью человечества
Сколотим крепкий гроб!
Встает страна огромная,
Встает на смертный бой
С фашистской силой темною,
С проклятою ордой.
Пусть ярость благородная
Вскипает, как волна, -
Идет война народная,
Священная война!
1941
Владимир Набоков
ВОЛЧОНОК
Один, в рождественскую ночь, скулит
и ежится волчонок желтоглазый.
В седом лесу лиловый свет разлит,
на пухлых елочках алмазы.
Мерцают звезды на ковре небес,
мерцая, ангелам щекочут пятки.
Взъерошенный волчонок ждет чудес,
а лес молчит, седой и гладкий.
Но ангелы в обителях своих
все ходят и советуются тихо,
и вот один прикинулся из них
большой пушистою волчихой.
И к нежным волочащимся сосцам
зверек припал, пыхтя и жмурясь жадно.
Волчонку, елкам, звездным небесам -
всем было в эту ночь отрадно.
8 декабря 1922 г.
РАССТРЕЛ
Бывают ночи: только лягу,
в Россию поплывет кровать,
и вот ведут меня к оврагу,
ведут к оврагу убивать.
Проснусь, и в темноте, со стула,
где спички и часы лежат,
в глаза, как пристальное дуло,
глядит горящий циферблат.
Закрыв руками грудь и шею, -
вот-вот сейчас пальнет в меня -
я взгляда отвести не смею
от круга тусклого огня.
Оцепенелого сознанья
коснется тиканье часов,
благополучного изгнанья
я снова чувствую покров.
Но сердце, как бы ты хотело,
чтоб это вправду было так:
Россия, звезды, ночь расстрела
и весь в черемухе овраг!
1927 г., Берлин
Николай Ушаков
ВИНО
Г. В. Шелейховскому
Я знаю,
трудная отрада,
не легкомысленный покой,
густые грозди винограда
давить упорною рукой.
Вино молчит.
А годы лягут
в угрюмом погребе, как дым,
пока сироп горячих ягод
не вспыхнет
жаром золотым.
Виноторговцы - те болтливы,
от них кружится голова.
Но я, писатель терпеливый,
храню, как музыку, слова.
Я научился их звучанье
копить в подвале и беречь.
Чем продолжительней молчанье,
тем удивительнее речь.
1926 г.
КЛАДБИЩЕ ПАРОВОЗОВ
Не в честь любимой строю мавзолей,
когда закат торжественен и розов, -
мне всех кладбищ
печальней и милей
забытое
кладбище паровозов.
Железные листы дрожат едва -
их точит ржа
и ветер зыблет шалый,
и поросла зеленая трава,
где прежде сердце пламенем дышало.
Тебя запомнят -
ты писал и жил,
но жизнь железа и огня забылась.
Благодари,
что в этой меди жил
крутая кровь
гремела
и дымилась.
Неистово ликуя и свища,
окутываясь паром светло-серым,
они летели,
эти „С”
и „Щ”
к незабываемым дебаркадерам.
В них золотые бились пламена,
но сердце стало.
Подойди, прохожий!
Такой погост
людских погостов строже,
благослови
стальные имена.
1934 г.
Владимир Луговской
ПЕРВЫЙ СНЕГ
Вот и выпал первый снег,
первый снег,
Он покрыл долины рек -
первый снег.
А река течёт черна,
первый снег,
Вся жива ещё до дна,
первый снег.
Вся любовь моя черна,
первый снег,
Вся жива ещё до дна,
первый снег.
Льдом покроется она,
первый снег,
Но на свете есть весна,
первый снег!
Я приветствую тебя,
первый снег,
Не жалея, не скорбя,
первый снег.
Хоть невесело идти,
первый снег,
На седом твоём пути,
первый снег.
1938 г.
МЕДВЕДЬ
Девочке медведя подарили.
Он уселся, плюшевый, большой,
Чуть покрытый магазинной пылью,
Важный зверь с полночною душой.
Девочка с медведем говорила,
Отвела для гостя новый стул,
В десять спать с собою уложила,
А в одиннадцать весь дом заснул.
Но в двенадцать, видя свет фонарный,
Зверь пошел по лезвию луча,
Очень тихий, очень благодарный,
Ножками тупыми топоча.
Сосны зверю поклонились сами,
Все ущелье начало гудеть,
Поводя стеклянными глазами,
В горы шел коричневый медведь.
И тогда ему промолвил слово
Облетевший многодумный бук:
- Доброй полночи, медведь! Здорово!
Ты куда идешь-шагаешь, друг?
- Я шагаю ночью на веселье,
Что идет у медведей в горах,
Новый год справляет новоселье.
Чатырдаг в снегу и облаках.
- Не ходи, тебя руками сшили
Из людских одежд людской иглой,
Медведей охотники убили,
Возвращайся, маленький, домой.
Кто твою хозяйку приголубит?
Мать встречает где-то Новый год,
Домработница танцует в клубе,
А отца - собака не найдет.
Ты лежи, медведь, лежи в постели,
Лапами не двигай до зари
И, щеки касаясь еле-еле,
Сказки медвежачьи говори.
Путь далек, а снег глубок и вязок,
Сны прижались к ставням и дверям,
Потому что без полночных сказок
Нет житья ни людям, ни зверям.
1939 г.
Николай Заболоцки
ПРОЩАНИЕ С ДРУЗЬЯМИ
В широких шляпах, длинных пиджаках,
С тетрадями своих стихотворений,
Давным-давно рассыпались вы в прах,
Как ветки облетевшие сирени.
Вы в той стране, где нет готовых форм,
Где всё разъято, смешано, разбито,
Где вместо неба - лишь могильный холм
И неподвижна лунная орбита.
Там на ином, невнятном языке
Поёт синклит беззвучных насекомых,
Там с маленьким фонариком в руке
Жук-человек приветствует знакомых.
Спокойно ль вам, товарищи мои?
Легко ли вам? И всё ли вы забыли?
Теперь вам братья - корни, муравьи,
Травинки, вздохи, столбики из пыли.
Теперь вам сестры - цветики гвоздик,
Соски сирени, щепочки, цыплята…
И уж не в силах вспомнить ваш язык
Там наверху оставленного брата.
Ему ещё не место в тех краях,
Где вы исчезли, лёгкие, как тени,
В широких шляпах, длинных пиджаках,
С тетрадями своих стихотворений.
1952
ПРИЗНАНИЕ
Зацелована, околдована,
С ветром в поле когда-то обвенчана,
Вся ты словно в оковы закована,
Драгоценная моя женщина!
Не веселая, не печальная,
Словно с темного неба сошедшая,
Ты и песнь моя обручальная,
И звезда моя сумашедшая.
Я склонюсь над твоими коленями,
Обниму их с неистовой силою,
И слезами и стихотвореньями
Обожгу тебя, горькую, милую.
Отвори мне лицо полуночное,
Дай войти в эти очи тяжелые,
В эти черные брови восточные,
В эти руки твои полуголые.
Что прибавится - не убавится,
Что не сбудется - позабудется…
Отчего же ты плачешь, красавица?
Или это мне только чудится?
НЕ ПОЗВОЛЯЙ ДУШЕ ЛЕНИТЬСЯ
Не позволяй душе лениться!
Чтоб в ступе воду не толочь,
Душа обязана трудиться
И день и ночь, и день и ночь!
Гони ее от дома к дому,
Тащи с этапа на этап,
По пустырю, по бурелому,
Через сугроб, через ухаб!
Не разрешай ей спать в постели
При свете утренней звезды,
Держи лентяйку в черном теле
И не снимай с нее узды!
Коль дать ей вздумаешь поблажку,
Освобождая от работ,
Она последнюю рубашку
С тебя без жалости сорвет.
А ты хватай ее за плечи,
Учи и мучай дотемна,
Чтоб жить с тобой по-человечьи
Училась заново она.
Она рабыня и царица,
Она работница и дочь,
Она обязана трудиться
И день и ночь, и день и ночь!
1958 г.
Леонид Мартинов
КАПЛЯ КРОВИ
Инфузорно мы пылаем
И выпениваем в споре
Восклицанья, несть числа им,
Будто это капли в море.
Я хочу,
Чтоб крылось в слове
Столько пламенного жара,
Будто блещет капля крови,
Тяжелей земного шара.
ЛЮДИ
Люди,
В общем,
Мало просят,
Но дают довольно много.
Люди
Многое выносят:
Если надо - ходят в ногу,
Устают, недоедают,
Но уж если взрыв за взрывом, -
Этот ад надоедает
Даже самым терпеливым.
Люди,
В общем,
Мало знают,
Но они прекрасно чуют,
Если где-то распинают
И кого-нибудь линчуют.
И тогда творцов насилья
Люди смешивают с пылью,
Сбрасывают их со счета.
Не по людям их работа!
Люди,
В общем,
Мало верят
В заклинанья, в пентограммы,
А своею меркой мерят
На фунты и килограммы,
И на ярды, и на метры.
Счет иной еще не начат.
Люди,
В общем,
Незаметны,
Но довольно много значат!
1958 г.
Сергей Чекмарьов
ТЕБЯ МНЕ ДАЖЕ ЗАПЛЕЧИ…
Тебя мне даже за плечи
не вытолкнуть из памяти,
Пусть ты совсем не прежняя,
пусть стала ты другой,
Но переливы глаз твоих
и губы, цвета камеди,
В сознанье озаряются,
как вольтовой дугой.
Я буду помнить корпус наш,
шаги твои по Лиственной,
Холодное молчание,
горячие слова.
Там пруд пылал, как озеро,
и бред казался истиной,
И от улыбки чуточной
кружилась голова.
Она, любовь, с тобой у нас
не распускалась розою,
Акацией не брызгала,
сиренью не цвела.
Она шла рядом с самою
обыкновенной прозою,
Она в курносом чайнике
гнездо свое свила.
Она была окутана
лиловым чадом примуса,
Насмешками приятелей
и сутолокой групп…
Но на душе тоска была,
и я в огонь бы ринулся
За искорку в глазах твоих,
за очертанье губ.
Теперь с тоскою кончено.
Теперь твои артерии
С моими перепутаны
и переплетены.
И как рисунок бабочки
на шелковой материи,
Над нами тень раскинулась
ибряевской луны.
Скажи мне, неужели ты
со скукой смотришь на небо?
И жизнь тебя измучила
и кажется сера?
И как в реку бросаются,
не глядя, хоть куда-нибудь,
Бежать тебе хотелось бы
из этого села?
А мне минуты кажутся
чудесными и гордыми,
По книгам буквы ползают,
беснуется метель,
И лошади проносятся
с опущенными мордами,
И избы озаряются
улыбками детей.
По „точкам” путешествовать,
не брезговать помоями,
С директорами ссорится,
с кобылами дружить -
Не знаю, как по-твоему,
но, Тонечка, по-моему,
Все это, вместе взятое,
и означает - жить.
Ярослав Смеляков
ПОПЫТКА ЗАВЕЩАНИЯ
Когда умру, мои останки,
с печалью сдержанной, без слез,
похорони на полустанке
под сенью слабою берез.
Мне это так необходимо,
чтоб поздним вечером, тогда,
не останавливаясь, мимо
шли с ровным стуком поезда.
Ведь там лежать в земле глубокой
и одиноко и темно.
Лети, светясь неподалеку,
вагона дальнего окно.
Пусть этот отблеск жизни милой,
пускай щемящий проблеск тот
пройдет, мерцая, над могилой
и где-то дальше пропадет…
1945 г.
КЛАДБИЩЕ ПАРОВОЗОВ
Кладбище паровозов.
Ржавые корпуса.
Трубы полны забвенья,
свинчены голоса.
Словно распад сознанья -
полосы и круги.
Грозные топки смерти.
Мертвые рычаги.
Градусники разбиты:
цифирки да стекло -
мертвым не нужно мерить,
есть ли у них тепло.
Мертвым не нужно зренья -
выкрошены глаза.
Время вам подарило
вечные тормоза.
В ваших вагонах длинных
двери не застучат,
женщина не засмеется,
не запоет солдат.
Вихрем песка ночного
будку не занесет.
Юноша мягкой тряпкой
поршни не оботрет.
Больше не раскалятся
ваши колосники.
Мамонты пятилеток
сбили свои клыки.
Эти дворцы металла
строил союз труда:
слесари и шахтеры,
села и города.
Шапку сними, товарищ.
Вот они, дни войны.
Ржавчина на железе,
щеки твои бледны.
Произносить не надо
ни одного из слов.
Ненависть молча зреет,
молча цветет любовь.
Тут ведь одно железо.
Пусть оно учит всех.
Медленно и спокойно
падает первый снег.
1946 г.
ЖИДОВКА
Прокламация и забастовка,
Пересылки огромной страны.
В девятнадцатом стала жидовка
Комиссаркой гражданской войны.
Ни стирать, ни рожать не умела,
Никакая не мать, не жена -
Лишь одной революции дело
Понимала и знала она.
Брызжет кляксы чекистская ручка,
Светит месяц в морозном окне,
И молчит огнестрельная штучка
На оттянутом сбоку ремне.
Неопрятна, как истинный гений,
И бледна, как пророк взаперти, -
Никому никаких снисхождений
Никогда у нее не найти.
Только мысли, подобные стали,
Пронизали ее житие.
Все враги перед ней трепетали,
И свои опасались ее.
Но по-своему движутся годы,
Возникают базар и уют,
И тебе настоящего хода
Ни вверху, ни внизу не дают.
Время все-таки вносит поправки,
И тебя еще в тот наркомат
Из негласной почетной отставки
С уважением вдруг пригласят.
В неподкупном своем кабинете,
В неприкаянной келье своей,
Простодушно, как малые дети,
Ты допрашивать станешь людей.
И начальники нового духа,
Веселясь и по-свойски грубя,
Безнадежно отсталой старухой
Сообща посчитают тебя.
Все мы стоим того, что мы стоим,
Будет сделан по-скорому суд -
И тебя самое под конвоем
По советской земле повезут.
Не увидишь и малой поблажки,
Одинаков тот самый режим:
Проститутки, торговки, монашки
Окружением будут твоим.
Никому не сдаваясь, однако
(Ни письма, ни посылочки нет!),
В полутемных дощатых бараках
Проживешь ты четырнадцать лет.
И старухе, совсем остролицей,
Сохранившей безжалостный взгляд,
В подобревшее лоно столицы
Напоследок вернуться велят.
В том районе, просторном и новом,
Получив как писатель жилье,
В отделении нашем почтовом
Я стою за спиною ее.
И слежу, удивляясь не слишком -
Впечатленьями жизнь не бедна, -
Как свою пенсионную книжку
Сквозь окошко толкает она.
1963 г.
Лев Озеров
У ПАМЯТНИКА
Старик тунгус, приехавший на съезд,
Задет лучами праздничного света.
Он теплый бублик на морозе ест
И ходит не спеша вокруг поэта,
Который шляпу комкает в руке.
Старик глядит на памятник высокий
И на родном тунгусском языке
Тихонько шепчет пушкинские строки.
1936 г.
Евгений Долматовски
ЛЮБИМЫЙ ГОРОД
В далекий край товарищ улетает,
Родные ветры вслед за ним летят.
Любимый город в синей дымке тает:
Знакомый дом, зеленый сад и нежный взгляд.
Пройдет товарищ все фронты и войны,
Не зная сна, не зная тишины.
Любимый город можешь спать спокойно
И видеть сны, и зеленеть среди весны.
Когда ж домой товарищ мой вернется,
За ним родные ветры полетят.
Любимый город другу улыбнется:
Знакомый дом, зеленый сад, веселый взгляд.
Юлия Друнина
Я УШЛА ИЗ ДЕТСТВА В ГРЯЗНУЮ ТЕПЛУШКУ…
Я ушла из детства в грязную теплушку,
В эшелон пехоты, в санитарный взвод.
Дальние разрывы слушал и не слушал
Ко всему привыкший сорок первый год.
Я пришла из школы в блиндажи сырые,
От Прекрасной Дамы в „мать” и „перемать”,
Потому что имя ближе, чем „Россия”,
Не могла сыскать.
Владимир Соколов
КАК Я ХОЧУ, ЧТОБ СТРОЧКИ ЭТИ…
Как я хочу, чтоб строчки эти
Забыли, что они слова,
А стали: небо, крыши, ветер,
Сырых бульваров дерева!
Чтоб из распахнутой страницы,
Как из открытого окна,
Раздался свет, запели птицы,
Дохнула жизни глубина.
1948 г.
МУРАВЕЙ
Извилист путь и долог.
Легко ли муравью
Сквозь тысячу иголок
Тащить одну свою?
А он, упрямец, тащит
Ее тропой рябой
И, видимо, таращит
Глаза перед собой.
И думает, уставший,
Под ношею своей,
Как скажет самый старший,
Мудрейший муравей:
„Тащил, собой рискуя,
А вот, поди ж ты, смог.
Хорошую какую
Иголку приволок”.
ПОПРОБУЙ ВЫТЯНУТЬСЯ…
Попробуй вытянуться,
стать повыше.
Слезами, дождиком
стучать по крыше.
Руками, ветками, виском,
сиренью
касаться здания
с поблекшей тенью.
Попробуй вырасти
такой большою,
чтоб эти улицы обнять душою,
чтоб эти площади и эти рынки
от малой вымокли
твоей слезинки.
Упав локтями на холмы окраин,
будь над путями,
над любым трамваем,
над тополями,
что боятся вздоха.
И не касайся их,
не делай плохо.
Потом подумай
о такой причуде:
все слезы выплакав,
вернуться в люди.
По горькой сырости,
босой душою.
Попробуй вырасти
такой большою -
и в том оплаканном тобою
мире
жить в той же комнате
и в той квартире.
1967 г.
Анатолий Жигулин
ПОЭТ
Его приговорили к высшей мере,
А он писал,
А он писал стихи.
Ещё кассационных две недели,
И нет минут для прочей чепухи.
Врач говорил, что он, наверно, спятил.
Он до утра по камере шагал.
И старый, видно, добрый, надзиратель,
Закрыв окошко, тяжело вздыхал…
Уже заря последняя алела…
Окрасил строки горестный рассвет.
А он просил, чтоб их пришили к делу,
Чтоб сохранить.
Он был большой поэт.
Он знал, что мы отыщем, не забудем,
Услышим те прощальные шаги.
И с болью в сердце прочитают люди
Его совсем не громкие стихи…
И мы живём,
Живём на свете белом,
Его строка заветная жива:
„Пишите честно -
Как перед расстрелом.
Жизнь оправдает честные слова”.
1964 г.
Владимир Костров
ДВЕ БЕРЁЗЫ НАД ЖЁЛТОЮ НИВОЙ…
Две берёзы над жёлтою нивой,
Три иконы на чёрной стене.
Я родился в земле несчастливой,
В заветлужской лесной стороне.
Деревянная зыбка скрипела,
Кот зелёно сверкал со скамьи,
Белой вьюгою бабушка пела
Журавлиные песни свои.
Отгорит золотая поло?ва,
Дни растают в полуночной мгле.
Ничего слаще хлеба ржаного
Не едал я потом на земле.
Ухожу под другое начальство,
Только буду жалеть о былом.
Слаще русского горького счастья
Ничего нет на шаре земном.
НЕ ТРОГАЙТЕ ЖАНР…
Не трогайте жанр,
Излучающий жар.
Поленья рассудка в пыланье напева.
Поверьте, проверьте - поэзия шар,
Поедешь направо - приедешь налево.
В ней ясный неясен
И глупый неглуп.
В ней чувство и мысль -
Словно конь и подпруга.
Поверьте, проверьте - поэзия куб
Той комнаты, где вы любили друг друга.
Простого кумира себе сотворю,
Слеза на щеке - вот её откровенье.
Поэзия - угол, я вам говорю,
Где редко, но мы преклоняем колени.
ПИСЬМО В НИКУДА
Писать в никуда? Да ещё опустить в окоём?
А критика требует внятного слова и смысла.
Ей кажется, что мы от года до года живём,
а не от весеннего и до осеннего свиста.
Мне чудится, всё, что гремит и звенит, - ерунда.
А всё, что страдает, поёт и влюбляется, - чудо.
Лишь в жизни возможно отправить письмо в никуда
от слабой надежды: ответ получить ниоткуда.
Ты - твидный, машинный и гордо несущий чело,
ты - пеший, невидный почти безразмерный пальтишко, -
для альфа-лучей, для рентгена, для чёрт-те чего
мы слишком прозрачны, мы призрачны с вами почти что.
Да, да, мы туманны. И всё-таки мы не туман.
Мы важное нечто. Иная посылка нелепа.
Нам грустно и больно… И чёрная ночь, как цыган,
Большую Медведицу вывела в звёздное небо.
Цыган - не цыган, из кобылы её вороной
белесая млечность течёт, словно струйка кумыса.
Что делать с собою мне, если за кромкой земной
опять наплывает далёкое эхо. Лариса.
Здесь осень, Лариса. Осина горит, как лиса,
небес невысоких провисла и рдеет кулиса,
и чёрную влагу, как брагу, глотают леса.
Покинь небытьё и вернись в мою осень, Лариса.
Приди в Переделкино мимо цепных кобелей,
впишись в рапортички отдела труда и зарплаты
для царства бетона, для пагубы стен и страстей.
Покинь ненадолго свои огневые палаты.
Как звонко и страстно осенний молчит соловей,
пожухлые листья свежей резеды и нарцисса.
Всей памятью ясной и памятью смутной своей
тебя призываю: приди в эту осень, Лариса.
Так что там за гранью, есть ли там бог или нет?
Сидит ли в сиянии грозных и мудрых регалий?
Иль в коловращении вечном светил и планет
нет больше иных, проясняющих дело реалий.
Великий лотошник, судьбу раздающий с лотка,
сам первый он понял ненужность свою и напрасность.
И так я скажу: неожиданность жизни сладка,
по-детски волнует туманность её и неясность.
А было б всё ясно, тогда наше дело табак.
Старуха судьба не сидит равнодушно и праздно.
Всё то, что мне ясно, меня не волнует никак.
Зато как прекрасно всё то, что покуда неясно.
Зачем я горю? Для чего я смотрю на зарю?
У жизни, пожалуй, нет знака важнее дефиса.
Я с кем говорю? Да не знаю я, с кем говорю.
Я, может быть, совесть свою призываю: Лариса.
Не злость, как костыль, в эту мёрзлую землю забить.
Не жить, утверждаясь в своём самомнении мнимом,
а думать и думать, а пуще страдать и любить
с нечаянной радостью понятым быть и любимым.
1980 г.
Николай Рубцов
УЛЕТЕЛИ ЛИСТЬЯ
Улетели листья с тополей -
Повторилась в мире неизбежность…
Не жалей ты листья, не жалей,
А жалей любовь мою и нежность!
Пусть деревья голые стоят,
Не кляни ты шумные метели!
Разве в этом кто-то виноват,
Что с деревьев листья улетели?
БЕРЕЗЫ
Я люблю, когда шумят березы,
Когда листья падают с берез.
Слушаю - и набегают слезы
На глаза, отвыкшие от слез.
Все очнется в памяти невольно,
Отзовется в сердце и в крови.
Станет как-то радостно и больно,
Будто кто-то шепчет о любви.
Только чаще побеждает проза,
Словно дунет ветер хмурых дней.
Ведь шумит такая же береза
Над могилой матери моей.
На войне отца убила пуля,
А у нас в деревне у оград
С ветром и дождем шумел, как улей,
Вот такой же желтый листопад…
Русь моя, люблю твои березы!
С первых лет я с ними жил и рос.
Потому и набегают слезы
На глаза, отвыкшие от слез…
Олег Чухонцев
ЧТО ТАМ? БОСОЙ И СОННЫЙ…
Что там? Босой и сонный, выберусь из постели,
дверь распахнув, услышу, как на дворе светает:
это весенний гомон - на лето прилетели,
это осенний гогот - на зиму улетают.
Круг завершен, и снова боль моя так далёка,
что за седьмою далью кажется снова близкой,
и на равнине русской так же темна дорога,
как от глуши мазурской и до тайги сибирской.
Вот я опять вернулся, а ничего не понял.
Боль моя, неужели я ничего не значу,
а как последний олух все позабыл, что помнил,
то ли смеюсь от горя, то ли от счастья плачу?
Бог мой, какая малость: скрипнула половица,
крикнул петух с нашеста, шлепнулась оземь капля.
Это моя удача клювом ко мне стучится,
это с седьмого неба наземь спустилась цапля.
Вот уже песня в горле высохла, как чернила, -
значит, другая повесть ждет своего сказанья.
Снова тоска пространства птиц подымает с Нила,
снова над полем брезжит призрачный дым скитанья…
РЕКА ТЕМНЕЕТ В БЕЛЫХ БЕРЕГАХ…
Река темнеет в белых берегах.
Пронесся ледоход неторопливо,
и тишина зыбучая в лугах
стоит недели за две до разлива.
Я что-то потерял. Но что и где?
И колесо колеблется в воде.
ОСЕНИНЫ
Так дышится легко, так далеко глядится,
что кажется, вот-вот напишется страница.
О чем? Поди скажи! О том, как безутешно
повернута на юг открытая скворешня?
Или о том, как гром окраинами бродит,
и листопад идет, и молодость проходит?
Что скажешь? Как поймешь? Возьмешь ли грех на душу
нарушить тишину? И словом не нарушу!
Лишь длинно погляжу на снявшуюся стаю,
как будто этот мир и сам я покидаю.
И оброню перо, и сердцем просветлею,
и разом подымусь над участью своею.
Я жил. И я ушел. И нет меня в помине.
И тень моя скользит неслышно по равнине.
И так мне высоко, что это ли не чудо -
оборотясь - глядеть с улыбкою оттуда?
В ПАВОДОК
Свежим утром, покуда светает
в деревянном и низком краю,
медный колокол медленно мает
безъязыкую службу свою.
Облупилась яичная кладка,
сгнил настил до последней доски,
Посреди мирового порядка
нет тоскливее здешней тоски.
Здесь, у темной стены, у погоста -
оглянусь на грачиный разбой,
на деревья, поднявшие гнезда
в голых сучьях над мутной водой;
на разлив, где, по-волчьему мучась,
сходит рыба с озимых полей,
и на эту ничтожную участь,
нареченную жизнью моей;
оглянусь на пустырь мирозданья,
подымусь над своей же тщетой,
и - внезапно - займется дыханье,
и - язык обожжет немотой.
1964 г.
Вячеслав Куприянов
ПРИЗЫВ
желтые
черные
белые
кровь у нас у всех
одинаково
красная
хватит
проверять
МЕТАФОРА
Дни летят
Ночи -
кладовые
где сложены
их крылья.
ЖАЖДА
Детство
колодец вечности.
Юность
колодец грядущего.
Зрелость
колодец детства.
Старость
глоток воды.
Николай Дмитриев
ПИШИ О ГЛАВНОМ…
„Пиши о главном”, - говорят.
Пишу о главном.
Пишу который год подряд
О снеге плавном.
О жёлтых окнах наших сёл,
О следе санном,
Cчитая так, что это всё -
О самом-самом.
Пишу о близких, дорогих
Вечерней темью,
Не почитая судьбы их
За мелкотемье.
Иду тропинкою своей
По всей планете.
И где больней, там и главней
Всего на свете.
КОГДА НА БРАТСКУЮ МОГИЛУ…
Когда на братскую могилу
Я приношу свою тоску,
Я думаю: а мы смогли бы
Вот так погибнуть за Москву?
Уже навек во тьме кромешной
Уткнуться в снеговую шаль?
Сорокалетней, многогрешной,
Угрюмой жизни - тоже жаль.
Смогли б, наверно. Но не скрою,
Что в бой ушли б с большой тоской:
Известно ль было тем героям
О куцей памяти людской?
И что Москву к ногам положат
Не трёхнедельным удальцам -
Бандитам, стриженным под ёжик,
Своим ворюгам и дельцам.
И всем самоновейшим ваням,
И тем, кто кормится при них,
Кто подплывает к изваяньям
С собачьих свадебок своих.
Стоят, косясь не без опаски,
С иноплемённою душой.
Им те высоты - остров Пасхи
С культурой странной и чужой.
Николай Зиновиев
В СТЕПИ, ПОКРЫТОЙ ПЫЛЬЮ БРЕННОЙ…
В степи, покрытой пылью бренной,
Сидел и плакал человек.
А мимо шел Творец Вселенной.
Остановившись, он изрек:
„Я друг униженных и бедных,
Я всех убогих берегу,
Я знаю много слов заветных.
Я есмь твой Бог. Я все могу.
Меня печалит вид твой грустный,
Какой бедою ты тесним?!”
И человек сказал: „Я - русский”,
И Бог заплакал вместе с ним.
КАК ЛИКУЕТ ЗАГРАНИЦА…
Как ликует заграница
И от счастья воет воем,
Что мы встали на колени.
А мы встали на колени
Помолиться перед боем…
ТАКОЕ БЫВАЕТ НЕРЕДКО…
Такое бывает нередко:
Очнёшься от праздных утех
И вздрогнешь невольно, как ветка
С которой осыпался снег.
И с душной тоскою подранка
Глядишь, как на мёрзлом окне
Пустая консервная банка
Пылает в закатном огне…
МОЕЙ ДУШИ ПЕЙЗАЖ НЕВЗРАЧЕН…
Моей души пейзаж невзрачен,
Коль он бывает у души:
Река с водою непрозрачной,
Поломанные камыши.
На берегу гнилая лодка,
Кострища чёрный, грязный след,
Но надо всем какой-то кроткий,
Необъяснимо тёплый свет…
НЕ ПОТОМУ, ЧТО ВДРУГ НАПИЛСЯ…
Не потому, что вдруг напился,
Но снова я не узнаю, -
Кто это горько так склонился
У входа в хижину мою?
Да это ж Родина! От пы?ли
Седая, в струпьях и с клюкой…
Да если б мы её любили,
Могла бы стать она такой?!
