ПЕСЕН ЗА КУЧКАТА
превод: Андрей Германов
ПЕСЕН ЗА КУЧКАТА
Под навеса с ръжта, каручката,
на рогозките край реда
седем окучи кучката,
рижи седем чеда.
Цял ден ги близа и чисти,
додето изсъхнат съвсем
и снежец размекнат струи се
под топлия й корем.
Вечерта, когато квачките
на кацилото лягат, дойде
с тежки стъпки стопанинът мрачен,
взе в чувала и седемте.
Тя след него през преспи търчеше,
сякаш чувстваше: става беда.
И дълго, дълго трептеше
незамръзналата вода.
А когато пое да се връща,
свойта пот тя облиза добре
и видя й се месечко над къщи
едно нейно рижо кутре.
Във студената вечер тя звънко
скимтеше като насън,
а луната се хлъзгаше тънка
и потъна зад някакъв хълм.
И както кога те улучи
вместо милост - камък, така
се търкулнаха очите кучи
като златни звезди в снега.
1915
—————————–
***
Тихо гасне крилатият залез,
спи плетът и мъглата дими.
Не тъжи, моя къщице бяла,
че ний пак сме сами и сами.
Чисти месецът в покрив от слама
очертани със синьо рога.
Не излязох, не тръгнахме двама
край купите сено по брега.
Знам, тревогата с време ще мине
и скръбта ще си иде оттук.
Свойте устни, душата невинна
ще запази тя чисти за друг.
Не си силен, щом молиш за радост,
само гордият крачи без смут.
Ще захвърли друг нейната младост
като скапан от влага хамут.
Не от скръб аз очаквам съдбата.
Ще мете хала в нощния час,
ще почука тя в миг на вратата -
своя син да огрее у нас.
Снела шубата, шалчето снежно,
тя пред огъня с пламък червен
ще ми каже спокойно и нежни,
че детето прилича на мен.
1916
—————————–
***
Аз пак съм тук, и моят край
мълчи замислено и нежно.
Зад хълма сумракът играй,
ръка помахва белоснежна.
И бавно чезне тоя ден,
разчорлен си отива зримо
и вечерта сърцето в мен
вълнува непреодолимо.
А над кубетата гори
зарята, бърза да си иде.
Забави детски и игри.
аз няма вече да ви видя!
Годините вървят, вървят
с приятелите по земята.
А прежните води шумят
зад мелницата ни крилата…
И често аз и вечерта
сред мирис на треви извечни
се моля кротко на пръстта
за всички скъпи и далечни.
1916
—————————–
***
Песни, песни, защо крещите?
Нима чувствате пустота?
На покоя син искам конците
в свойте къдрици аз да вплета.
Искам аз строг и кротък да бъда,
с тишината призвездна в съюз.
Как е мило, върбичка край пътя,
сам да бдиш над дремливата Рус.
Как е хубаво в лунната есен
сам да бродиш по суха трева,
класове да събираш надвесен
в опросяла душа-торба.
Не лекуват просторите всичко.
Да събудя ли песните пак?
Вечерта със златиста метличка
моя път чисти в ранния мрак.
И как радва ме тоя понесен
глас, във вятъра глъхнещ над мен:
„Минувачо, бъди в тая есен
като липово злато студен.”
1917
—————————–
***
Разбуди ме ти утре заран,
кротка майко! Ще ида аз
хей натам, към могилата стара,
ще посрещам скъп гост в ранен час.
Край гората ми се привидяха
коловози широки в лъга.
Милва вятър под облачна стряха
позлатената му дъга.
Утре той във зори ще дояха,
капак-месец навел над света,
и кобилата му ще помаха
със червена опашка в степта.
Разбуди ме ти утре рано,
но кандилце пални по-напред.
Всички казват, че скоро ще стана
най-великия руски поет.
Теб и госта тогаз ще възпея,
нашта печка, петела, дома.
Върху песните ми ще излеят
твойте рижави крави кърма.
1917
—————————–
***
Златни листи кръжат като луди
в тая розово-синя вода,
сякаш трепкат ята пеперуди
да догонят далечна звезда.
Аз съм влюбен във синята вечер,
във жълтеещата долина.
Във полето брезичка една
вятър млад е заголил до плещи.
В долината и в мене прохлада,
сумрак син като стадо тече.
Зад градинската рядка ограда
прозвъни - и замира звънче.
Още никога тъй в здрачината
не съм слушал разумната плът.
Как е хубаво като върбата
да лежиш в тая розова глъб.
Как е хубаво в светла отрада
да пасеш като месец без глас…
Где си ти, моя хубава радост -
да обичаш, но гордо, без страст?
1918
—————————–
***
Аз не жаля, не зова, не плача.
Всичко чезне като розов цвят.
Знам, на своя златен залез в здрача
няма аз да бъда вече млад.
Ти, сърце, не ще туптиш отново,
сепнато от хладен северняк.
В тоя край с басмицата брезова
няма вече бос да скитам аз.
Дух на скитник, все по-рядко палиш
пламъка на моята уста…
Моя свежест, рано отлетяла,
буен взор, сърдечна пълнота!
Скромен станах в своите желания…
Мой живот, нима ти беше сън?
Сякаш аз напролет в утро ранно
прелетях на розов кон със звън.
Всички, всички в тоя свят сме тленни.
Лее се на листите медта.
Ти бъди навек благословено,
всичко, що цъфтиш и мреш в света.
1921
—————————–
***
Да, решено е. Безвъзвратно
аз напуснах родния кът.
Няма вече със клонки крилати
ред тополи над мен да шумят.
Ще скърби нашта къща без мене.
И отдавна умря моят пес.
По московските стъгди студени
да умра ми е съдено днес.
Шарен град! Във сърцето си пазя я,
макар дърта и тлъста тежи.
Тая златна и сънена Азия
по кубетата й лежи.
И когато в нощта свети месец,
свети… дявол го знае как,
аз се спускам, глава провесил,
към познатата кръчмица пак.
В тая грозна бърлога неспирен
шум и крясък ечи до зори.
Аз пред курвите рецитирам
и с бандитите жуля спирт.
Все по-често сърцето ми бие
и мълвя не намясто, без яд:
„Аз пропаднал съм, както и вие,
няма връщане вече назад.”
Ще скърби нашта къща без мене.
И отдавна умря моят пес.
По московските стъгди студени
да умра ми е съдено днес.
1922
—————————–
***
Тази улица знам отдавна,
тази нисичка къща знам.
Синя слама, дълга и равна,
над прозорците висне там.
Бяха дни на велики бедствия,
дни на буйна, безумна мощ.
Аз си спомних селското детство,
аз си спомних селската нощ.
Аз за слава, покой не се боря.
Суетата на славата знам.
А сега, щом очи притворя,
виждам къщата бащина там.
Над градината синьото капе.
Тихо август лежи до плетът.
И липите в зелени лапи
птичи говор и звън държат.
Тоя дом аз обичах по-рано
с тия бръчки във мощни греди.
Нашта печка диво и странно
в киша виеше с пълни гърди.
Вой и хлипане непривично
като плач по изчезнал жив.
Какво виждаш, камило кирпична,
през дъждовния сън мъглив?
Аз, навярно страни благодатни,
други край и цъфтящ покой,
със афганските пясъци златни
и бухарския стъклен зной.
Ах, аз тези страни познавам,
там преминах аз немалък път,
но бих искал сега да минавам
аз по-близо край родния кът.
Ала нежната дрямка я няма,
тя угасна сред синия дим.
Мир на тебе, о, полска слама,
мир на тебе, о, дом любим.
1923
—————————–
***
Оня син пожар днес оттрептя,
далнините рождени забравих
и запях за любов на света
и скандали реших да не правя.
Аз бях цял като дива гора:
на жени и ракия налитах,
търсех само вина и игра
и пилях свойте дни без насита.
Искам само със тебе да съм,
пред очите ти, вирове златни,
та, забравила прежния сън,
да не идеш при друг безвъзвратно.
Лека стъпка и нежен стан…
Ако знае сърцето ти твърдо
как умее един хулиган
да обича, покорен да бъде!
Бих забравил кръчмите сега,
бих престанал да пиша песни
зарад твоята тънка ръка
и очите ти с цвят на есен.
И бих тръгнал след теб, готов
на света да отида до края.
Аз за пръв път запях за любов
и скандали реших да не правя.
1923
—————————–
***
Всички преминаваме по малко
в оня свят на мир и благодат.
Скоро своето вързопче жалко
може би и аз ще стегна, брат.
Вие, мили брезови горички!
Ти, земя зелена, пясък бял!
Пред това, че си отиват всички,
как да скрия своята печал?
Силно аз обичах на земята
всичко, що духа облича в плът.
Мир на трепетликите познати,
що над розовия вир стоят.
Много мисли аз премислих в здрача,
много прости песни аз изпях
и след всичко на земята мрачна
съм щастлив, че дишах и живях,
че жени целувах по тревата,
мачках рози, мигове лових,
и че нашите по-малки братя
зверовете, никога не бих.
Зная аз, не ще цъфтят горички,
ни със лебедова шия ръж.
И пред туй, че си отиват всички,
често аз изтръпвам изведнъж.
Зная, няма в другите простори
тия ниви, златните жита,
затова обичам всички хора,
дето с мен живеят на света.
1924
—————————–
***
Днес скръбта ми не можеш разсея,
звънък смях от предишни лета.
Отзвъня моят изгрев славеев,
мойта бяла липа отцъфтя.
Тогаз всичко за мен беше ново,
с много чувства тогаз бях богат,
а сега даже нежното слово,
горък плод, мойте устни държат.
И познатите прежни предели
са красиви сега недотам.
Хълми… Пънове… Пътища бели -
как е тъжна на Рус ширта.
Всичко болно и хилаво, ниско,
и блата, и отровни гори.
Всичко туй ми е толкова близко,
че ми идва да плача дори.
Една къщичка стара и гнила,
овчи плач и далечни бразди.
Маха слаба опашка кобила,
тъжно вгледана в мъртви води.
Туй е то, туй е мойта родина,
всичко светло, с което ний
пием, плачем във зимата димна
със надежда за слънчеви дни.
Ей за туй на не мож я разсея
тая скръб, смях от ранни лета.
Птзвъня моят изгрев славеев,
мойта бяла липа отцъфтя.
1924
—————————–
***
Който е поет, живее тежко:
с вярност към живота щом с хвали,
сам ще къса тялото си нежно,
с кръв душите чужди той ще гали.
С мъка ще възпява широтата -
да направи пътя й по-лесен.
Славеят без болка във душата
пее все една и съща песен.
Чужди песни жалкото канарче
все повтаря смешно, а пък трябва
на земята собствен глас, макар че
може той да е като на жаба.
Мохамед е прекалил в корана:
проповядва трезви да сме ние.
Но поетът няма да престане
тръгващ на мъчения, да пие.
Стъпи ли на милата на прага
и я свари с друг във свойто ложе
пазен от живителната влага,
няма да забие в него ножа.
А с ревнива храброст ще свирука,
докато се прибере във къщи:
„Нищо, като скитник ще си пукна -
на света и туй съм виждал също.”
август 1925
ПЕСНЬ О СОБАКЕ
Утром в ржаном закуте,
Где златятся рогожи в ряд,
Семерых ощенила сука,
Рыжих семерых щенят.
До вечера она их ласкала,
Причесывая языком,
И струился снежок подталый
Под теплым ее животом.
А вечером, когда куры
Обсиживают шесток,
Вышел хозяин хмурый,
Семерых всех поклал в мешок.
По сугробам она бежала,
Поспевая за ним бежать…
И так долго, долго дрожала
Воды незамерзшей гладь.
А когда чуть плелась обратно,
Слизывая пот с боков,
Показался ей месяц над хатой
Одним из ее щенков.
В синюю высь звонко
Глядела она, скуля,
А месяц скользил тонкий
И скрылся за холм в полях.
И глухо, как от подачки,
Когда бросят ей камень в смех,
Покатились глаза собачьи
Золотыми звездами в снег.
1915
—————————–
***
Гаснут красные крылья заката,
Тихо дремлют в тумане плетни.
Не тоскуй, моя белая хата,
Что опять мы одни и одни.
Чистит месяц в соломенной крыше
Обоймённые синью рога.
Не пошел я за ней и не вышел
Провожать за глухие стога.
Знаю, годы тревогу заглушат.
Эта боль, как и годы, пройдет.
И уста, и невинную душу
Для другого она бережет.
Не силен тот, кто радости просит,
Только гордые в силе живут.
А другой изомнет и забросит,
Как изъеденный сырью хомут.
Не с тоски я судьбы поджидаю,
Будет злобно крутить пороша?.
И придет она к нашему краю
Обогреть своего малыша.
Снимет шубу и шали развяжет,
Примостится со мной у огня…
И спокойно и ласково скажет,
Что ребенок похож на меня.
1916
—————————–
***
Я снова здесь, в семье родной,
Мой край, задумчивый и нежный!
Кудрявый сумрак за горой
Рукою машет белоснежной.
Седины пасмурного дня
Плывут всклокоченные мимо,
И грусть вечерняя меня
Волнует непреодолимо.
Над куполом церковных глав
Тень от зари упала ниже.
О други игрищ и забав,
Уж я вас больше не увижу!
В забвенье канули года,
Вослед и вы ушли куда-то.
И лишь по-прежнему вода
Шумит за мельницей крылатой.
И часто я в вечерней мгле,
Под звон надломленной осоки,
Молюсь дымящейся земле
О невозвратных и далеких.
Июнь 1916
—————————–
***
Песни, песни, о чем вы кричите?
Иль вам нечего больше дать?
Голубого покоя нити
Я учусь в мои кудри вплетать.
Я хочу быть тихим и строгим.
Я молчанью у звезды учусь.
Хорошо ивняком при дороге
Сторожить задремавшую Русь.
Хорошо в эту лунную осень
Бродить по траве одному
И сбирать на дороге колосья
В обнищалую душу-суму.
Но равнинная синь не лечит.
Песни, песни, иль вас не стряхнуть?..
Золотистой метелкой вечер
Расчищает мой ровный путь.
И так радостен мне над пущей
Замирающий в ветре крик:
«Будь же холоден ты, живущий,
Как осеннее золото лип».
1917
—————————–
***
Разбуди меня завтра рано,
О моя терпеливая мать!
Я пойду за дорожным курганом
Дорогого гостя встречать.
Я сегодня увидел в пуще
След широких колес на лугу.
Треплет ветер под облачной кущей
Золотую его дугу.
На рассвете он завтра промчится,
Шапку-месяц пригнув под кустом,
И игриво взмахнет кобылица
Над равниною красным хвостом.
Разбуди меня завтра рано,
Засвети в нашей горнице свет.
Говорят, что я скоро стану
Знаменитый русский поэт.
Воспою я тебя и гостя,
Нашу печь, петуха и кров…
И на песни мои прольется
Молоко твоих рыжих коров.
1917
—————————–
***
Закружилась листва золотая
В розоватой воде на пруду,
Словно бабочек легкая стая
С замираньем летит на звезду.
Я сегодня влюблен в этот вечер,
Близок сердцу желтеющий дол.
Отрок-ветер по самые плечи
Заголил на березке подол.
И в душе и в долине прохлада,
Синий сумрак как стадо овец,
За калиткою смолкшего сада
Прозвенит и замрет бубенец.
Я еще никогда бережливо
Так не слушал разумную плоть,
Хорошо бы, как ветками ива,
Опрокинуться в розовость вод.
Хорошо бы, на стог улыбаясь,
Мордой месяца сено жевать…
Где ты, где, моя тихая радость,
Все любя, ничего не желать?
1918
—————————–
***
Не жалею, не зову, не плачу,
Все пройдет, как с белых яблонь дым.
Увяданья золотом охваченный,
Я не буду больше молодым.
Ты теперь не так уж будешь биться,
Сердце, тронутое холодком,
И страна березового ситца
Не заманит шляться босиком.
Дух бродяжий! ты все реже, реже
Расшевеливаешь пламень уст
О, моя утраченная свежесть,
Буйство глаз и половодье чувств!
Я теперь скупее стал в желаньях,
Жизнь моя, иль ты приснилась мне?
Словно я весенней гулкой ранью
Проскакал на розовом коне.
Все мы, все мы в этом мире тленны,
Тихо льется с кленов листьев медь…
Будь же ты вовек благословенно,
Что пришло процвесть и умереть.
1921
—————————–
***
Да! Теперь - решено. Без возврата
Я покинул родные края.
Уж не будут листвою крылатой
Надо мною звенеть тополя.
Низкий дом без меня ссутулится,
Старый пёс мой давно издох.
На московских изогнутых улицах
Умереть, знать, сулил мне Бог.
Я люблю этот город вязевый,
Пусть обрюзг он и пусть одрях.
Золотая дремотная Азия
Опочила на куполах.
А когда ночью светит месяц,
Когда светит… чёрт знает как!
Я иду, головою свесясь,
Переулком в знакомый кабак.
Шум и гам в этом логове жутком,
Но всю ночь напролёт, до зари,
Я читаю стихи проституткам
И с бандитами жарю спирт.
Сердце бьётся всё чаще и чаще,
И уж я говорю невпопад:
- Я такой же, как вы, пропащий,
Мне теперь не уйти назад.
Низкий дом без меня ссутулится,
Старый пёс мой давно издох.
На московских изогнутых улицах
Умереть, знать, сулил мне Бог.
1922
—————————–
***
Эта улица мне знакома,
И знаком этот низенький дом.
Проводов голубая солома
Опрокинулась над окном.
Были годы тяжелых бедствий,
Годы буйных, безумных сил.
Вспомнил я деревенское детство,
Вспомнил я деревенскую синь.
Не искал я ни славы, ни покоя,
Я с тщетой этой славы знаком.
А сейчас, как глаза закрою,
Вижу только родительский дом.
Вижу сад в голубых накрапах,
Тихо август прилег ко плетню.
Держат липы в зеленых лапах
Птичий гомон и щебетню.
Я любил этот дом деревянный,
В бревнах теплилась грозная морщь,
Наша печь как-то дико и странно
Завывала в дождливую ночь.
Голос громкий и всхлипень зычный,
Как о ком-то погибшем, живом.
Что он видел, верблюд кирпичный,
В завывании дождевом?
Видно, видел он дальние страны,
Сон другой и цветущей поры,
Золотые пески Афганистана
И стеклянную хмарь Бухары.
Ах, и я эти страны знаю -
Сам немалый прошел там путь.
Только ближе к родимому краю
Мне б хотелось теперь повернуть.
Но угасла та нежная дрема,
Все истлело в дыму голубом.
Мир тебе - полевая солома,
Мир тебе - деревянный дом!
1923
—————————–
***
Заметался пожар голубой,
Позабылись родимые дали.
В первый раз я запел про любовь,
В первый раз отрекаюсь скандалить.
Был я весь - как запущенный сад,
Был на женщин и зелие падкий.
Разонравилось пить и плясать
И терять свою жизнь без оглядки.
Мне бы только смотреть на тебя,
Видеть глаз злато-карий омут,
И чтоб, прошлое не любя,
Ты уйти не смогла к другому.
Поступь нежная, легкий стан,
Если б знала ты сердцем упорным,
Как умеет любить хулиган,
Как умеет он быть покорным.
Я б навеки забыл кабаки
И стихи бы писать забросил.
Только б тонко касаться руки
И волос твоих цветом в осень.
Я б навеки пошел за тобой
Хоть в свои, хоть в чужие дали…
В первый раз я запел про любовь,
В первый раз отрекаюсь скандалить.
1923
—————————–
***
Мы теперь уходим понемногу
В ту страну, где тишь и благодать.
Может быть, и скоро мне в дорогу
Бренные пожитки собирать.
Милые березовые чащи!
Ты, земля! И вы, равнин пески!
Перед этим сонмом уходящим
Я не в силах скрыть своей тоски.
Слишком я любил на этом свете
Все, что душу облекает в плоть.
Мир осинам, что, раскинув ветви,
Загляделись в розовую водь.
Много дум я в тишине продумал,
Много песен про себя сложил,
И на этой на земле угрюмой
Счастлив тем, что я дышал и жил.
Счастлив тем, что целовал я женщин,
Мял цветы, валялся на траве,
И зверье, как братьев наших меньших,
Никогда не бил по голове.
Знаю я, что не цветут там чащи,
Не звенит лебяжьей шеей рожь.
Оттого пред сонмом уходящим
Я всегда испытываю дрожь.
Знаю я, что в той стране не будет
Этих нив, златящихся во мгле.
Оттого и дороги мне люди,
Что живут со мною на земле.
1924
—————————–
***
Этой грусти теперь не рассыпать
Звонким смехом далеких лет.
Отцвела моя белая липа,
Отзвенел соловьиный рассвет.
Для меня было все тогда новым,
Много в сердце теснилось чувств,
А теперь даже нежное слово
Горьким плодом срывается с уст.
И знакомые взору просторы
Уж не так под луной хороши.
Буераки… пеньки… косогоры
Обпечалили русскую ширь.
Нездоровое, хилое, низкое,
Водянистая, серая гладь.
Это все мне родное и близкое,
От чего так легко зарыдать.
Покосившаяся избенка,
Плач овцы, и вдали на ветру
Машет тощим хвостом лошаденка,
Заглядевшись в неласковый пруд.
Это все, что зовем мы родиной,
Это все, отчего на ней
Пьют и плачут в одно с непогодиной,
Дожидаясь улыбчивых дней.
Потому никому не рассыпать
Эту грусть смехом ранних лет.
Отцвела моя белая липа,
Отзвенел соловьиный рассвет.
1924
—————————–
***
Быть поэтом - это значит то же,
Если правды жизни не нарушить,
Рубцевать себя по нежной коже,
Кровью чувств ласкать чужие души.
Быть поэтом - значит петь раздольно,
Чтобы было для тебя известней.
Соловей поет - ему не больно,
У него одна и та же песня.
Канарейка с голоса чужого -
Жалкая, смешная побрякушка.
Миру нужно песенное слово
Петь по-свойски, даже как лягушка.
Магомет перехитрил в Коране,
Запрещая крепкие напитки.
Потому поэт не перестанет
Пить вино, когда идет на пытки.
И когда поэт идет к любимой,
А любимая с другим лежит на ложе,
Влагою живительной хранимый,
Он ей в сердце не запустит ножик.
Но, горя ревнивою отвагой,
Будет вслух насвистывать до дома:
«Ну и что ж! помру себе бродягой.
На земле и это нам знакомо».
Август 1925
