Борис Пастернак

превод: Александър Миланов

НА УРАЛ ЗА ПЪРВИ ПЪТ

Без акушерка стенеше във безсъзнание
и блъскайки с ръце по тъмнината,
бавно раждаше утринно сияние
ослепяла от мъка, на Урал твърдината.

Със гръм се търкаляха, случайно докоснати,
грамадите бронзови на масивите и скалите.
Пъхтеше пътнишкият. И някъде се просваха
с олюляване призраците на брезите.

Сънотворен бе димният изгрев. Как иначе -
насипал го бе на планини и заводи -
горският майстор на печки - злият Горинич -
както ловък крадец на спътник свой - опиум.

Събудихме се в огън. От хоризонти алени
със ски се спущаха азиатци корави.
Навеждаха на дърветата короните засияли
и царството зовяха да се венчават.

И боровете, запазвайки йерархия
пред мъхестите монарси, крачеха
по снежна покривка, оранжево-бархетна,
брокатена и наварачена.

1916

——————————

ОПРЕДЕЛЕНИЕ НА ДУШАТА

Посред бурята да полетиш
като зрял плод със верния лист.
Как е предан - прости се с клона,
безразсъден - ще гине в агония!

Като зрял плод, сред вихри крилат.
Как е предан! „Не ще ме претрепят!”
Погледни - в хубостта си отвят,
отлетява, разпада се - в пепел.

Къде, птиче, главица ще свреш?
В буря нашта родина загива.
О, мой лист, по-плашлив от скорец!
Защо пърхаш, о, свило свенлива!

О, не бой се ти, сраснал се звук!
И къде ще се втурваме с тебе?
Ах, туй смъртно наречие „тук”
наште трепети няма да сепне.

1917

——————————

СТЕП

Ах, дивни разходки по тихия път!
Безбрежната степ се вълнува.
Въздиша ковилът. Мухи шумолят.
Плачът на комарите плува.

Купи, наредени със облаци в строй -
вулкан връз вулкана, - угасват.
Замлъкнала, мокра, степта без покой
люлее, отнася, изтласква.

Море от мъгла ни обгръща отвред,
с бодили в чорапите властва.
По морски бряг сякаш се мъкнем напред -
люлее, отнася, изтласква.

Купа ли се вижда? Дявол знай!
Изглежда, че сламата? Тя! Погледни!
Най-сетне! Открихме я! Край!
Мъгла и степ от всички страни.

И води към Керч Млечният път
като друм, потънал в прах на вълни.
Мини зад къщите, ще затихне дъхът:
простор, простор, на всички страни.

Мъглата е скучна. Ковилът - като медта:
от Млечния път разпилян, звъни.
Мъглата ще се пръсне. Ще прегърне нощта
и слама, и степ от всички страни.

Нощ сенчеста тихо на пътя стои,
опряла о друма звездите.
И без да ги тъпчеш, не ще можеш ти
да стигнеш оградите вити.

Нали сред звездите - лехи от жълт крин -
в нощта, буренясала цяла,
пламтеше, прилепваше плах муселин
и чакаше жадно финала?

Степта и нощта да ни опростят!
Та нали, та нали: - Отначало
Комаров Плач Плува. Мухи пълзят.
Чорапи в Бодили Изцяло.

Закрий, очи, мила! Ще се напрашат.
Степта е като пред грехопадение.
Един разлюлян над света парашут,
едно възземащо се видение.

1917

——————————

МАРГАРИТА

Сякаш в примка, разрошил крила като храстчета,
от присвитите устни на Гретхен по-син,
по-горещ от белтъка в очите й, властваше
с песента си в просторите славей един.

Като мирис излиташе той от тревите,
като щур дъжд висеше сред бели брези,
приближаваше морен към устните свити
и увисваше с буйните руси коси.

И когато, простряла ръка изумена,
Маргарита с пълзене до накита спря,
сякаш в миг амазонка до смърт наранена,
с вик под каска от клони и дъжд се простря.

Със едната ръка тя тила си притисна,
а пък другата метна като стрела,
дето шлемът на нейната сянка увисна,
като храсти разрошвайки свойте крила.

1919

——————————

ШЕКСПИР

Коларски сокак и събуден от сън
връз стълбища мрачен престъпнишки Тауър,
пресипнал от студ уестминстърски звън
над каменни кули, загърнати в траур.

И улици тесни, стени като хмел,
просмукващи с влага гредите прогнили,
по-мрачни от сажди, дъхтящи на ел
и повече хладност от Лондон стаили.

Спирално и пипкаво пада снегът.
Заключваха вече, когато отпуснат -
същински изсулен колан - над градът
се свлече и легна над сънната пустош.

Прозорче. От слюда лилави зрънца
в оловени кръгове. „Дяволско време!
А впрочем!… Я хайде навън да си дремнем!
А впрочем - на чашка! Бръснарю, вода!”

Догдето се бръсне, смехът му кънти,
че върл шегобиец след пирова среща
не спира през стиснат мундщук да цеди
нелепи шегички…
А Шекспир усеща,
че някак охота за смях губи пак.
Сонетът, излят през нощта без поправяне,
на маса, където разкашена пармена
се гмурка, прегърнала щипка на рак,
му казва:
„Способен сте, знам,
но питам - усеща ли, генийо, майсторе,
и оня накиснат на бурето там,
от час насапунен, че мълния аз съм,
че по-висш от хората тук съм по каста,
накратко, че мога да властвам със плам,
тъй както качакът с вонята си властва?

Простете ми, татко, такъв скептицизъм
синовен, но, сър, но милорд, във кръчма говорим,
Спокойно в избрания тесен кръг влизам,
обаче в тълпата?… А искам простори!

Четете на оня! Защо така, сър?
За всичките гилдии! хайде - пет ярда
и с него в билярдната! Съре добър,
защо не ви радва успеха в билярда?”

„На оня?! Ти луд ли си?” - вика слуга,
размахва малагова клонка в ръката,
пресмята: бутилка, рагу… И с нервна ръка
салфетка във зло привидение мята.

1919

——————————

***
О, ако знаех, че извива
пред мен такъв опасен път,
че строфите са с кръв - убиват,
ще стиснат гърлото и - смърт! -

шегите с тайните причини
бих прекратил с един замах.
В така далечните години
бе интересът толкоз плах.

Но старостта е Рим. Нехае
за всяка празна суета
и от актьора тя желае
да бъде пълна гибелта.

Щом строфите диктува чувство,
на сцената излиза роб.
И няма вече тук изкуство,
а почва и съдба, и гроб.

1931

УРАЛ ВПЕРВЫЕ

Без родовспомогательницы, во мраке, без памяти,
На ночь натыкаясь руками, Урала
Твердыня орала и, падая замертво,
В мученьях ослепшая, утро рожала.

Гремя опрокидывались нечаянно задетые
Громады и бронзы массивов каких-то.
Пыхтел пассажирский. И, где-то от этого
Шарахаясь, падали призраки пихты.

Коптивший рассвет был снотворным. Не иначе:
Он им был подсыпан - заводам и горам -
Лесным печником, злоязычным Горынычем,
Как опий попутчику опытным вором.

Очнулись в огне. С горизонта пунцового
На лыжах спускались к лесам азиатцы,
Лизали подошвы и соснам подсовывали
Короны и звали на царство венчаться.

И сосны, повстав и храня иерархию
Мохнатых монархов, вступали
На устланный наста оранжевым бархатом
Покров из камки и сусали.

1916

——————————

ОПРЕДЕЛЕНИЕ ДУШИ

Спелой грушею в бурю слететь
Об одном безраздельном листе.
Как он предан - расстался с суком!
Сумасброд - задохнется в сухом!

Спелой грушею, ветра косей.
Как он предан - «Меня не затреплет!»
Оглянись: отгремела в красе,
Отпылала, осыпалась - в пепле.

Нашу родину буря сожгла.
Узнаешь ли гнездо свое, птенчик?
О мой лист, ты пугливей щегла!
Что ты бьешься, о шелк мой застенчивый?

О, не бойся, приросшая песнь!
И куда порываться еще нам?
Ах, наречье смертельное «здесь» -
Невдомек содроганью сращенному.

1917

——————————

СТЕПЬ

Как были те выходы в тишь хороши!
Безбрежная степь, как марина,
Вздыхает ковыль, шуршат мураши,
И плавает плач комариный.

Стога с облаками построились в цепь
И гаснут, вулкан на вулкане.
Примолкла и взмокла безбрежная степь,
Колеблет, относит, толкает.

Туман отовсюду нас морем обстиг,
В волчцах волочась за чулками,
И чудно нам степью, как взморьем, брести -
Колеблет, относит, толкает.

Не стог ли в тумане? Кто поймёт?
Не наш ли омёт? Доходим. - Он.
- Нашли! Он самый и есть. - Омёт,
Туман и степь с четырёх сторон.

И Млечный Путь стороной ведёт
На Керчь, как шлях, скотом пропылён.
Зайти за хаты, и дух займёт:
Открыт, открыт с четырех сторон.

Туман снотворен, ковыль как мёд.
Ковыль всем Млечным Путём рассорён.
Туман разойдётся, и ночь обоймёт
Омёт и степь с четырёх сторон.

Тенистая полночь стоит у пути,
На шлях навалилась звездами,
И через дорогу за тын перейти
Нельзя, не топча мирозданья.

Когда ещё звёзды так низко росли
И полночь в бурьян окунало,
Пылал и пугался намокший муслин,
Льнул, жался и жаждал финала?

Пусть степь нас рассудит и ночь разрешит.
Когда, когда не: - В Начале
Плыл Плач Комариный, Ползли Мураши,
Волчцы по Чулкам Торчали?

Закрой их, любимая! Запорошит!
Вся степь как до грехопаденья:
Вся - миром объята, вся - как парашют,
Вся - дыбящееся виденье!

1917

——————————

МАРГАРИТА

Разрывая кусты на себе, как силок,
Маргаритиных стиснутых губ лиловей,
Горячей, чем глазной маргаритин белок,
Бился, щелкал, царил и сиял соловей.

Он как запах от трав исходил. Он как ртуть
Очумелых дождей меж черемух висел.
Он кору одурял. Задыхаясь, ко рту
Подступал. Оставался висеть на косе.

И, когда изумленной рукой проводя
По глазам, маргарита влеклась к серебру,
То казалось, под каской ветвей и дождя
Повалилась без сил амазонка в бору.

И затылок с рукою в руке у него,
А другую назад заломила, где лег,
Где застрял, где повис ее шлем теневой,
Разрывая кусты на себе, как силок.

1919

——————————

ШЕКСПИР

Извозчичий двор и встающий из вод
В уступах - преступный и пасмурный Тауэр,
И звонкость подков, и простуженный звон
Вестминстера, глыбы, закутанной в траур.

И тесные улицы; стены, как хмель,
Копящие сырость в разросшихся бревнах,
Угрюмых, как копоть, и бражных, как эль,
Как Лондон, холодных, как поступь, неровных.

Спиралями, мешкотно падает снег.
Уже запирали, когда он, обрюзгший,
Как сползший набрюшник, пошел в полусне
Валить, засыпая уснувшую пустошь.

Оконце и зерна лиловой слюды
В свинцовых ободьях.- «Смотря по погоде.
А впрочем… А впрочем, соснем на свободе.
А впрочем - на бочку! Цирюльник, воды!»

И, бреясь, гогочет, держась за бока,
Словам остряка, не уставшего с пира
Цедить сквозь приросший мундштук чубука
Убийственный вздор.
А меж тем у Шекспира
Острить пропадает охота. Сонет,
Написанный ночью с огнем, без помарок,
За дальним столом, где подкисший ранет
Ныряет, обнявшись с клешнею омара,
Сонет говорит ему:
«Я признаю
Способности ваши, но, гений и мастер,
Сдается ль, как вам, и тому, на краю
Бочонка, с намыленной мордой, что мастью
Весь в молнию я, то есть выше по касте,
Чем люди,- короче, что я обдаю
Огнем, как, на нюх мой, зловоньем ваш кнастер?

Простите, отец мой, за мой скептицизм
Сыновний, но сэр, но милорд, мы - в трактире.
Что мне в вашем круге? Что ваши птенцы
Пред плещущей чернью? Мне хочется шири!

Прочтите вот этому. Сэр, почему ж?
Во имя всех гильдий и биллей! Пять ярдов -
И вы с ним в бильярдной, и там - не пойму,
Чем вам не успех популярность в бильярдной?»

- Ему?! Ты сбесился?- И кличет слугу,
И, нервно играя малаговой веткой,
Считает: полпинты, французский рагу -
И в дверь, запустя в привиденье салфеткой.

1919

——————————

***
О, знал бы я, что так бывает,
Когда пускался на дебют,
Что строчки с кровью - убивают,
Нахлынут горлом и убьют!

От шуток с этой подоплекой
Я б отказался наотрез.
Начало было так далеко,
Так робок первый интерес.

Но старость - это Рим, который
Взамен турусов и колес
Не читки требует с актера,
А полной гибели всерьез.

Когда строку диктует чувство,
Оно на сцену шлет раба,
И тут кончается искусство
И дышат почва и судьба.

1931