БРАТЯ РАЗБОЙНИЦИ
превод: Димитър Горсов
С почит и в памет
на Стоян Бакърджиев!
Преводачът
Не тежки гарвани кръжаха
над гниещата леш в степта,
край Волга храбреци в нощта,
в кръг от огньове, се събраха.
Каква неотразима гмеж
от пъстри дрипи и езици,
с една надежда - за грабеж,
дойде от изби и тъмници.
Целта на всички бе една:
живот без власт и без закон;
там лесно можеш разпозна
беглец от войнствения Дон;
евреин, ловък в подлостта,
и синовете на степта:
калмик, башкирец безобразен,
риж фин или, ленив и мазен,
див циганин, без роден стан…
Лъжлива, зла, развратна сган
бе всъщност страшното семейство…
Брат им бе всеки, обладан
от скотска жажда за злодейства,
и всеки, който с черна длан
от майка би взел малчуган;
когото детски стон разсмива,
и който тръгва да мъсти,
тъй както юноша лети
задъхан към любов щастлива…
Утихва всичко… Лунен здрач
потайно върху тях светлее;
и вино, в пенеста игра,
обилно в чашите се лее…
Полегнали върху пръстта,
едни в сън сладък се унасят,
където сред престъпни страсти
с мъст им засищат наглостта,
а други с разкази ужасни
убиват всеки празен час…
Но вече млъкват и внимават
в това, което с бавен глас
един новодошъл разравя:
„В чужд дом растяхме с моя брат,
сред чужди хора… В нашта младост
животът, с твърд и чер комат,
се нижеше през дни без радост;
На всяка нужда тежестта
познахме - скръбни и презрени.
От мъките на завистта
еднакво бяхме угнетени:
в света не наследихме дял
от дом и ниви, и ливади;
живяхме в горест и печал.
Но в участта си безпощадна
решихме с мъст, и кръв и зло
да разменим това тегло.
И стана наш другар кинжалът,
и се закътахме в нощта,
и като дрипа овехтяла
сменихме с мерзост съвестта.
Ах, младост, младост!… Бяхме смели!
В живот безгрижен и сърцат,
подир грабеж, смъртта презрели,
деляхме всичко с моя брат.
Току-що грейне месец ясен
в притихналите небеса
и от землянката, в леса,
ще тръгнем с умисъл опасен:
край пътя, в кичест храст, слухтим
ще се яви ли ненадейно
тлъст поп или богат евреин -
ограбваме го и делим…
А зиме, в тъмна нощ, се случва
да полетим благополучно,
по-вихрено и от стрела,
на тройка в снежната мъгла…
Тогава кой не се боеше?
А видехме ли, че гореше
свещ в кръчмата, за миг се спрем,
връхлитаме там като хала
и даром пием и ядем,
и румени девойка галим.
Уви! - за кратко… Тъй дойде
и краят: пировете спряха -
плениха ни в злощастен ден,
един за друг ни оковаха
и ни пое конвой жесток…
В зандана, в мъките сурови
бе страшно… Сред режима строг,
сред мрака влажен, сред оковите
аз оцелях… Но в кратък срок
се срина брат ми… В самотата
към мене си склони главата
и тъй, изнемощял, в часа
на болестта, почти безгласно,
шептеше: „Душно е… в леса
да идем… Жаден съм!…” Напразно
поддържах страдащия брат
с вода - той целият гореше,
а пък потта му хладна беше…
Бе този огън непознат
и за духа, и за плътта му.
Забравил сякаш моя лик,
пред себе си той всеки миг
в мен виждаше другаря само.
И питаше: „Къде се скри,
по кой път брат ми се отправи?
Защо тъй сам ме изостави,
когато мракът ме мори?…
Нали от дни на мирна оран
той ме изтръгна и в леса,
ме учи как в мига злосторен
кинжала с кръв да орося?..
Сега на воля из полята
без мен далече скита братът
и боздуган размахва сам;
и гален вече от съдбата,
другар не му е нужен там…”
Терзанията му, едвам
прозрени, съвестта гнетяха,
и призраци пак се тълпяха,
и го връхлитаха за миг:
най-често някакъв старик
заклан преди от нас самите,
в гръдта му будеше тъга
и той, закрил си с длан очите,
отчаян молеше сега:
„ Смили се заради сълзите!
Не го убивай, братко мой!
Чуй: крясъкът му е ужасен!
Та той дори не е опасен -
кръвта му не кипи от зной…
Не се присмивай! Белокос е,
ала с молитви ще изпроси
за нас от Бога милост той….”
Аз сред тъмничния покой
не можех да смиря вините,
ни призраците ядовити.
С кошмарите си, в оня кът,
отвред го дебнеше лесът:
ту мъртъвци хоро извият,
ту се разплачат, ту завият,
ту всяваха ужасен страх;
ту му настръхваше косата
сред ужасяващ допир с тях;
ту му се мяркаше тълпата
на някой яростен площад:
все по места с жестока казън,
с проклет палач и гневен град…
Тъй обезсилен от боязън
той рухваше на мойта гръд.
И дни, и нощи неуморно
аз бдях - и сам терзан до смърт,
очи за отдих не затворих…
Възкръснахме… И пламна пак
скръбта в нас… С нов копнеж, отчаяно,
душите диреха безкрая
с леса и полския свеж злак…
Бе тясно, тягостно в тъмницата;
противна бе дори зорницата,
сияеща вън, в плътен мрак,
зад писъка на нощна птица…
Веднъж събирахме в града,
от всички важни господа,
за тюрмата си милостиня.
В миг хрумване ни осени
и бърза мисъл през нас мина:
река се пенеше встрани -
от бреговете й високи
бух! - скочихме сред най-дълбокото…
С окови общи трополим,
с нозе водите буйно порим;
видяхме остров неголям
и се отправихме натам.
А покрай нас отвред крещяха:
„Ще се изплъзнат!…” Вече бяха
потеря пуснали по нас.
Но ей и острова… Щом стигнахме,
строшихме общата верига
и дрипите един на друг,
провиснали от тежка влага,
дерем и хвърляме веднага.
Но преследвачите са тук:
изправя се пред мен единият,
и хлътва в лепкавата тиня
като куршум… и тъне там…
И вторият ме приближава,
и стиска пушката в ръка,
но черепът му, на мига,
разбих с два камъка тогава…
Обля се целият от кръв
и рухна мъртъв.. Друг такъв
патрул да пуснат не посмяха…
До бряг отсрещен се добрахме.
Оттам - в леса… Но моят брат,
сломен от есенния хлад,
се срина и съвсем притихна -
недъгът му го бе сломил,
кошмари пак го навестиха.
Три дни мълча, слаб и унил.
Без сън очите му горяха.
В четвъртия ден вече бяха
от скръб препълнени… Той с жал
ме позова.. Ръце допряхме…
И ирисите му в печал
недоизказана замряха.
Потръпна за последен път
и тъй заспа на мойта гръд…
На тялото му бдях три нощи
с надеждата, че може още
веднъж да се пробуди той.
Но се смирих… И в свят покой
лизгара взех.. С молитва грешна
гроб изкопах… В най-скръбен час
погребах тялото му аз…
И пак се спуснах безутешно
в зли обири… Но младостта
бе тъй далече… Свърши тя!
Скри брат ми всичко: и жените,
и празненствата, и злините,
дълбоко в гроба си студен.
Отдавна скитам слаб и морен;
и нямам мярка за позора;
и жалостта е мъртва в мен…
Но бръчките щадя: не мога
врата на стар човек сега,
ни в буен гняв, ни в изнемога,
да режа с кървава ръка.
Все виждам брат си: пак в оная
жестока тюрма, блед, окаян,
лежи в несвяст, сред трескав зной,
и моли за старика той…
1821 - 1822
—————————–
БРАТЬЯ РАЗБОЙНИКИ
Не стая воронов слеталась
На груды тлеющих костей,
За Волгой, ночью, вкруг огней
Удалых шайка собиралась.
Какая смесь одежд и лиц,
Племен, наречий, состояний!
Из хат, из келий, из темниц
Они стеклися для стяжаний!
Здесь цель одна для всех сердец -
Живут без власти, без закона.
Меж ними зрится и беглец
С брегов воинственного Дона,
И в черных локонах еврей,
И дикие сыны степей,
Калмык, башкирец безобразный,
И рыжий финн, и с ленью праздной
Везде кочующий цыган!
Опасность, кровь, разврат, обман -
Суть узы страшного семейства;
Тот их, кто с каменной душой
Прошел все степени злодейства;
Кто режет хладною рукой
Вдовицу с бедной сиротой,
Кому смешно детей стенанье,
Кто не прощает, не щадит,
Кого убийство веселит,
Как юношу любви свиданье.
Затихло всё, теперь луна
Свой бледный свет на них наводит,
И чарка пенного вина
Из рук в другие переходит.
Простерты на земле сырой,
Иные чутко засыпают, -
И сны зловещие летают
Над их преступной головой.
Другим рассказы сокращают
Угрюмой ночи праздный час;
Умолкли все - их занимает
Пришельца нового рассказ,
И всё вокруг его внимает:
«Нас было двое: брат и я.
Росли мы вместе; нашу младость
Вскормила чуждая семья:
Нам, детям, жизнь была не в радость;
Уже мы знали нужды глас,
Сносили горькое презренье,
И рано волновало нас
Жестокой зависти мученье.
Не оставалось у сирот
Ни бедной хижинки, ни поля;
Мы жили в горе, средь забот,
Наскучила нам эта доля,
И согласились меж собой
Мы жребий испытать иной:
В товарищи себе мы взяли
Булатный нож да темну ночь;
Забыли робость и печали,
А совесть отогнали прочь.
Ах, юность, юность удалая!
Житье в то время было нам,
Когда, погибель презирая,
Мы всё делили пополам.
Бывало, только месяц ясный
Взойдет и станет средь небес,
Из подземелия мы в лес
Идем на промысел опасный.
За деревом сидим и ждем:
Идет ли позднею дорогой
Богатый жид иль поп убогой, -
Всё наше! всё себе берем.
Зимой, бывало, в ночь глухую
Заложим тройку удалую,
Поем и свищем и стрелой
Летим над снежной глубиной.
Кто не боялся нашей встречи?
Завидели в харчевне свечи -
Туда! к воротам, и стучим,
Хозяйку громко вызываем,
Вошли - всё даром: пьем, едим
И красных девушек ласкаем!
И что ж? попались молодцы;
Не долго братья пировали;
Поймали нас - и кузнецы
Нас друг ко другу приковали,
И стража отвела в острог.
Я старший был пятью годами
И вынесть больше брата мог.
В цепях, за душными стенами
Я уцелел - он изнемог.
С трудом дыша, томим тоскою,
В забвенье, жаркой головою
Склоняясь к моему плечу,
Он умирал, твердя всечасно:
«Мне душно здесь… я в лес хочу…
Воды, воды!..» но я напрасно
Страдальцу воду подавал:
Он снова жаждою томился,
И градом пот по нем катился.
В нем кровь и мысли волновал
Жар ядовитого недуга;
Уж он меня не узнавал
И поминутно призывал
К себе товарища и друга.
Он говорил: «Где скрылся ты?
Куда свой тайный путь направил?
Зачем мой брат меня оставил
Средь этой смрадной темноты?
Не он ли сам от мирных пашен
Меня в дремучий лес сманил,
И ночью там, могущ и страшен,
Убийству первый научил?
Теперь он без меня на воле
Один гуляет в чистом поле,
Тяжелым машет кистенем
И позабыл в завидной доле
Он о товарище совсем!..»
То снова разгорались в нем
Докучной совести мученья:
Пред ним толпились привиденья,
Грозя перстом издалека.
Всех чаще образ старика,
Давно зарезанного нами,
Ему на мысли приходил;
Больной, зажав глаза руками,
За старца так меня молил:
«Брат! сжалься над его слезами!
Не режь его на старость лет…
Мне дряхлый крик его ужасен…
Пусти его - он не опасен;
В нем крови капли теплой нет…
Не смейся, брат, над сединами,
Не мучь его… авось мольбами
Смягчит за нас он божий гнев!..»
Я слушал, ужас одолев;
Хотел унять больного слезы
И удалить пустые грезы.
Он видел пляски мертвецов,
В тюрьму пришедших из лесов,
То слышал их ужасный шепот,
То вдруг погони близкий топот,
И дико взгляд его сверкал,
Стояли волосы горою,
И весь как лист он трепетал.
То мнил уж видеть пред собою
На площадях толпы людей,
И страшный ход до места казни,
И кнут, и грозных палачей…
Без чувств, исполненный боязни,
Брат упадал ко мне на грудь.
Так проводил я дни и ночи,
Не мог минуты отдохнуть,
И сна не знали наши очи.
Но молодость свое взяла:
Вновь силы брата возвратились,
Болезнь ужасная прошла,
И с нею грезы удалились.
Воскресли мы. Тогда сильней
Взяла тоска по прежней доле;
Душа рвалась к лесам и к воле,
Алкала воздуха полей.
Нам тошен был и мрак темницы,
И сквозь решетки свет денницы,
И стражи клик, и звон цепей,
И легкий шум залетной птицы.
По улицам однажды мы,
В цепях, для городской тюрьмы
Сбирали вместе подаянье,
И согласились в тишине
Исполнить давнее желанье;
Река шумела в стороне,
Мы к ней - и с берегов высоких
Бух! поплыли в водах глубоких.
Цепями общими гремим,
Бьем волны дружными ногами,
Песчаный видим островок
И, рассекая быстрый ток,
Туда стремимся. Вслед за нами
Кричат: «Лови! лови! уйдут!»
Два стража издали плывут,
Но уж на остров мы ступаем,
Оковы камнем разбиваем,
Друг с друга рвем клочки одежд,
Отягощенные водою…
Погоню видим за собою;
Но смело, полные надежд,
Сидим и ждем. Один уж тонет,
То захлебнется, то застонет
И как свинец пошел ко дну.
Другой проплыл уж глубину,
С ружьем в руках, он вброд упрямо,
Не внемля крику моему,
Идет, но в голову ему
Два камня полетели прямо -
И хлынула на волны кровь;
Он утонул - мы в воду вновь,
За нами гнаться не посмели,
Мы берегов достичь успели
И в лес ушли. Но бедный брат…
И труд и волн осенний хлад
Недавних сил его лишили:
Опять недуг его сломил,
И злые грезы посетили.
Три дня больной не говорил
И не смыкал очей дремотой;
В четвертый грустною заботой,
Казалось, он исполнен был;
Позвал меня, пожал мне руку,
Потухший взор изобразил
Одолевающую муку;
Рука задрогла, он вздохнул
И на груди моей уснул.
Над хладным телом я остался,
Три ночи с ним не расставался,
Всё ждал, очнется ли мертвец?
И горько плакал. Наконец
Взял заступ; грешную молитву
Над братней ямой совершил
И тело в землю схоронил…
Потом на прежнюю ловитву
Пошел один… Но прежних лет
Уж не дождусь: их нет, как нет!
Пиры, веселые ночлеги
И наши буйные набеги -
Могила брата всё взяла.
Влачусь угрюмый, одинокий,
Окаменел мой дух жестокий,
И в сердце жалость умерла.
Но иногда щажу морщины:
Мне страшно резать старика;
На беззащитные седины
Не подымается рука.
Я помню, как в тюрьме жестокой
Больной, в цепях, лишенный сил,
Без памяти, в тоске глубокой
За старца брат меня молил».
1821-1822 гг.
