Николай Огарьов

превод: Иванка Павлова

СТАРИЦАТА

Аз помня като в сън как в тази шумна зала
явяваше се тя, загърнала се с шала,
на белите коси с боне и всеки глас
заглъхваше, дори и внучките тогаз
при старата жена отиваха смълчани
и мушваха глави под бабините длани,
а техният баща - синът й - тих, смирен
стоеше, сякаш бе за нещо обвинен,
съзнавайки, че той на нея не е равен,
пред погледа суров като пред съд изправен.
А хитрата жена и дръзката сестра
съдбата в царски двор днес сякаш ги събра
като робини, та прикрито те отново
се стрелкаха с очи, изпълнени с отрова.
Старицата впи взор надменен и студен
във всеки - сякаш бе на нея подчинен -
и мислеше си: май не искат да живее -
ще се разбягат и домът ще запустее.
Душата й така страхът бе завладял,
че се държеше зле, без да изпитва жал.
Бе погледът й строг пропит със съжаление,
а може би с любов, но повече с презрение.

1858 (?)

——————————

БАБУШКА

Я помню как сквозь сон - когда являлась в зале
Старуха длинная в огромной черной шали
И белом чепчике, и локонах седых,
То каждый, кто тут был, вдруг становился тих,
И дети малые, резвившиеся внучки,
Шли робко к бабушке прикладываться к ручке.
Отец их - сын ее - уже почтенных лет,
Стоял в смирении, как будто на ответ
За шалость позван был и знал, что он виновен
И прах перед судьей, а вовсе с ним не ровен!
А хитрая жена и бойкая сестра,
Потупясь, как рабы средь царского двора,
Украдкой лишь могли язвить друг друга взглядом,
Пропитанным насквозь лукаво-желчным ядом.
Старуха свысока их с головы до ног
Оглядывала всех, и взор ее был строг…
И так и чуялось: умри она, старуха, -
Все завтра ж врозь пойдут, и дом замолкнет глухо.
Да это и сама, чай, ведала она,
И оттого была жестка и холодна,
И строгий взор ее был полон сожаленья,
Пожалуй, что любви, а более презренья.

1858 (?)