ВРЪЩАНЕ В РОДНИЯ КРАЙ
превод: Тодор Харманджиев
ВРЪЩАНЕ В РОДНИЯ КРАЙ
Аз свойто село посетих. С тъга
вървя тук, дето
детството премина.
Самотна извисява се във синьо
камбанарията без кръст сега.
А как отдавна бил съм тук!
И как е тъжно, как е мило.
Как всичко се е променило,
животът като че е станал друг.
Аз бащиния дом
познах едва:
и кленът край прозореца го няма.
През прага пилците не храни мама.
А дворът - целият е във трева.
Навярно тя е вече стара…
Знам…
С тъга обглеждам чак далечината.
А местността е сякаш непозната.
Единствен хълмът същият е там
и камъкът
до него - сив, студен е.
Във гробището
кръстове стърчат -
като че мъртъвци за грозен бой
разгърнали са тук ръце вдървени.
С тояга в буренясалия път
пристъпва старец - срещу мен застана.
„Кажи ми, старче,
де е тук домът…
Познаваш ли Есенина… Татяна?…”
„Татяна?… Хм…”
Посочи ми с ръка.
„А кой си ти?
Дали не си
безпътникът… синът й?”
„Да, той.
Но ти защо така,
кажи,
ме гледаш скръбно с поглед мътен?”
„Добре… Така…
Ти своя дядо не позна, човече.”
„Ах, дядо, как така не те познах?”
И ето - разговорът ни потече
с горещи сълзи по цветята в прах.
……………………………………..
„Ти май че скоро трийсетте навършваш,
а аз деветдесет…
и скоро - край.
Отдавна беше време да се връщаш.”
Той мръщи се и погледът блуждай.
„Ти комунист ли си?”
„Не съм.”
„Добре…
Сестрите рекоха да те преварят,
станаха комсомолки. Ще се мре.
Иконите свалиха. Комисарят
от църквата ни вчера кръста сне.
Та и къде да се помолиш няма.
В гората ходя - мога там поне…
Така се моля
на елхите само…
Да идем вкъщи,
виж ти сам това.”
Вървим със него, всичко ме вълнува,
усмихвам се на милите нивя,
а дядо ми за кръста все тъгува.
…………………………………….
„Здравей ти, майко. Как ли си живяла.”
Сърцето ми заплака… станах друг.
Дори и крава би се разридала,
да видеше каква е бедност тук.
А вътре - календар със Ленин.
Животът на сестрите,
аз съм друг.
Но съм готов дори и на колене
от умиление да падна тук.
Съседи идват…
Майка със детенце…
Не ме познават нито те, ни тя.
Недружелюбно нашето кутренце
ме срещна с лай на пътната врата.
Мой край, пред мен
изглеждаш друг
така.
И аз, разбира се, не съм предишният.
А мама, дядо, колко по въздишат -
сестра ми по е весела сега.
За мен икона днес не е и Ленин.
Приех света
на моите сестри.
Ала защо сега от умиление
покланям се на пейката дори.
„Е, сестро, казвай.”
Тя като библия пред мен отвори
дебелия подвързан „Капитал”.
За Маркс…
За Енгелс…
Ясно ми говори,
но аз не съм ги чел, не съм разбрал…
И смешно ми е,
че като момиченце
във всичко ме оборва лесно тя.
…………………………………….
Недружелюбно нашето кутренце
ме срещна с лай на пътната врата.
1924
——————————
***
Казваш, Саади целувал
само по гърдите. Знам,
че това добре си струва
и ще се науча сам.
Пееш: „По-добри от деви
има рози на Ефрат.”
Бих аз други пял напеви,
ако бях и аз богат.
Аз ги бих окъсал всички
зарад Шагане, та тя
да е на света едничка
с милата си красота.
За това как да милувам,
мен не трябва ми съвет.
Аз като поет целувам,
щом родил съм се поет.
1924
——————————
***
В Хоросан врата такава има:
с рози винаги затрупван праг.
Чака там замислена любима.
В Хоросан врата такава има,
но да я отворя - няма как.
Аз съм във ръцете много силен,
къдрите ми - златен гъсталак.
А гласът й е така умилен.
Аз съм във ръцете много силен,
но вратата да отворя - как?
Но кажи - защо е смелостта ми,
песента ми, чудният ми глас?
Ако Шага се усмихва само
и вратата не отворя аз,
за какво ли трябва смелостта ми?
За Русия тръгвам пак на път.
Персио, аз тебе ли напускам?
Теб ли гледам за последен път?
От любов към вас, пространства руски,
за Русия тръгвам пак на път.
Вече заминавам, сбогом, мила,
не отворих твоята врата.
Но страданието дава сила -
и за теб ще пея песента.
Вече заминавам, сбогом, мила.
1925
——————————
***
Можеш ли, родино на Фирдуси,
спомена навеки изличи?
Да забравиш оня нежен русин
и замислените му очи?
Можеш ли, родино на Фирдуси?
Хубава си, Персио, аз зная,
като факли розите горят
и със свойта свежест и омая
ми напомнят моя роден кът.
Хубава си, Персио, аз зная.
За последен път изпитвам аз
аромата, що опиянява.
И гласа ти, Шага, що пленява,
в тоя труден и последен час
за последен път го слушам аз.
Но дали аз нявга ще забравя
твоето лице и твоя глас?
Аз на всеки срещнат ще разправя,
все за тебе ще разказвам аз -
няма никога да те забравя.
Не боя се от беди, но как
да сме отдалеч неразделени?
Песен ти оставям - вместо знак,
щом запееш я - мисли за мене -
и ще ти отвърна с песен пак.
1925
——————————
***
С бели - сякаш лебеди - ръце
милата разбърква ми косите.
За любов човешкото сърце
пее, преповтаря ненаситно.
Някога и аз съм пял така
и възпявам същото отново,
затова със нежност и тъга
преизпълнено е мойто слово.
Ако си излюбил всичко ти,
мъртво в теб сърцето ще златее.
Месецът над Техеран блести,
но не може песента да сгрее.
Как ще преживея свойте дни?
Догорял в прегръдките на Шага?
Или ще тъжа на старини
за това, че песента избяга?
Някой има тяло, някой - глас;
всеки - свойта хубост, свойта слава.
Сигурно не ще е от Шираз,
който лошо песни съчинява.
Казвайте за мен и мойте песни
даже и с въздишка - от сърце:
той би пял по-нежно, по-чудесно,
да не бяха белите ръце.
1925
——————————
***
Весела страна, вечерен час.
Свойта чест за песен дадох аз.
Тихо вей от морски брегове,
ветре, славей розата зове.
Розата огъва се - и ето
песента откликва се в сърцето.
Тихо вей от морски брегове,
ветре, славей розата зове.
Ти дете си, аз - певец, поет.
Мойте песни славят ме навред.
Тихо вей от морски брегове,
ветре, славей розата зове.
Моя Хелия, сега прости.
Много рози има, знаеш ти,
много рози се накланят тихо,
но една се от сърце усмихва.
А на тия мили красоти
нека се усмихнем - аз и ти.
Тихо вей от морски брегове,
ветре, славей розата зове.
Весела страна, вечерен час.
Всичко съм продал за песен аз.
Хелия, не чуваш ли ме ти?
Славеят на розата шепти.
1925
——————————
***
Кривнал кепе, крача сам през долината,
скрил съм в ръкавица бялата ръка.
Розова сияе в дим далечината
и синее меко тихата река.
Нищо ми не трябва. Весело да мина
и на тези песни да припявам аз,
да струи, да лъха лека хладовина,
да пристъпям бодро в тоя ранен час.
Спускам се по склона, слизам във лъките -
колко много има в тях мъже, жени!
Грапите ми шепнат, съскат ми косите:
„Ей, поете, я се ти поразмахни!
Остави небето. Гледай по земята.
Мъката, труда ни също обикни!
Селянин не си ли? Разкърши снагата
и косата здраво, мъжката грабни.”
Лесно е перото, не е тъй с косата,
но и тя изнизва харни редове,
всяка пролет… лете… хората в полята
в пек и дъжд четат такива редове.
Хвърлям аз сакото - воля да си дам ли?
Я ми дай косата - и погледай ти -
за косач не съм ли като вас, не знам ли
как коса в ливада мъжки се върти?
Нищо, че е трудно, леко пак се диша.
И косата грабнал, почвам от сърце
с нея във тревата стихове да пиша,
та да ги прочитат коне и овце.
Те са чудна песен, те са наша слава
и от тях на полски билки щом лъхти -
всяка крава може да се наслаждава
и със топло мляко да се отплати.
1925
——————————
***
Каква луна! Не спя - лежа.
Как спи се във такива нощи.
В душата като че държа
изгубената младост още.
Любима някога жена,
любов наричаш ти играта.
Но нека тая светлина
да ме милува по косата.
Тя изкривените черти
да обрисува в тъмнината.
Не можеш да разлюбиш ти
и да обикнеш ти не можеш.
Веднъж обича се и ти
затуй си ми далечна, чужда.
Липата с къдрав цвят шепти,
но в нас тя нищо не събужда.
Че знаем с теб, измамен рай
е тоя зрак в далечините.
Това, що виждаш - не е май;
не цвят, а сняг е по липите.
Отлюбихме, и без тъга -
и аз и ти добре го знаем.
И все едно ни е сега -
на евтина любов играем.
Но… пак прегръщай и ласкай
макар лукаво. Ще копнея
и ще сънувам вечно май,
и ще обичам само нея.
1925
ВОЗВРАЩЕНИЕ НА РОДИНУ
Я посетил родимые места,
Ту сельщину,
Где жил мальчишкой,
Где каланчой с березовою вышкой
Взметнулась колокольня без креста.
Как много изменилось там,
В их бедном, неприглядном быте.
Какое множество открытий
За мною следовало по пятам.
Отцовский дом
Не мог я распознать:
Приметный клен уж под окном не машет,
И на крылечке не сидит уж мать,
Кормя цыплят крупитчатою кашей.
Стара, должно быть, стала…
Да, стара.
Я с грустью озираюсь на окрестность:
Какая незнакомая мне местность!
Одна, как прежняя, белеется гора,
Да у горы
Высокий серый камень.
Здесь кладбище!
Подгнившие кресты,
Как будто в рукопашной мертвецы,
Застыли с распростертыми руками.
По тропке, опершись на подожок,
Идет старик, сметая пыль с бурьяна.
«Прохожий!
Укажи, дружок,
Где тут живет Есенина Татьяна?»
«Татьяна… Гм…
Да вон за той избой.
А ты ей что?
Сродни?
Аль, может, сын пропащий?»
«Да, сын.
Но что, старик, с тобой?
Скажи мне,
Отчего ты так глядишь скорбяще?»
«Добро, мой внук,
Добро, что не узнал ты деда!..»
«Ах, дедушка, ужели это ты?»
И полилась печальная беседа
Слезами теплыми на пыльные цветы.
…………….
«Тебе, пожалуй, скоро будет тридцать…
А мне уж девяносто…
Скоро в гроб.
Давно пора бы было воротиться».
Он говорит, а сам все морщит лоб.
«Да!.. Время!..
Ты не коммунист?»
«Нет!..»
«А сестры стали комсомолки.
Такая гадость! Просто удавись!
Вчера иконы выбросили с полки,
На церкви комиссар снял крест.
Теперь и Богу негде помолиться.
Уж я хожу украдкой нынче в лес,
Молюсь осинам…
Может, пригодится…
Пойдем домой -
Ты все увидишь сам».
И мы идем, топча межой кукольни.
Я улыбаюсь пашням и лесам,
А дед с тоской глядит на колокольню.
…………….
…………….
«Здорово, мать! Здорово!» -
И я опять тяну к глазам платок.
Тут разрыдаться может и корова,
Глядя на этот бедный уголок.
На стенке календарный Ленин.
Здесь жизнь сестер,
Сестер, а не моя, -
Но все ж готов упасть я на колени,
Увидев вас, любимые края.
Пришли соседи…
Женщина с ребенком.
Уже никто меня не узнает.
По-байроновски наша собачонка
Меня встречала с лаем у ворот.
Ах, милый край!
Не тот ты стал,
Не тот.
Да уж и я, конечно, стал не прежний.
Чем мать и дед грустней и безнадежней,
Тем веселей сестры смеется рот.
Конечно, мне и Ленин не икона,
Я знаю мир…
Люблю мою семью…
Но отчего-то все-таки с поклоном
Сажусь на деревянную скамью.
«Ну, говори, сестра!»
И вот сестра разводит,
Раскрыв, как Библию, пузатый «Капитал»,
О Марксе,
Энгельсе…
Ни при какой погоде
Я этих книг, конечно, не читал.
И мне смешно,
Как шустрая девчонка
Меня во всем за шиворот берет…
…………….
…………….
По-байроновски наша собачонка
Меня встречала с лаем у ворот.
<1924>
——————————
***
Ты сказала, что Саади
Целовал лишь только в грудь.
Подожди ты, Бога ради,
Обучусь когда-нибудь!
Ты пропела: «За Ефратом
Розы лучше смертных дев».
Если был бы я богатым,
То другой сложил напев.
Я б порезал розы эти,
Ведь одна отрада мне -
Чтобы не было на свете
Лучше милой Шаганэ.
И не мучь меня заветом,
У меня заветов нет.
Коль родился я поэтом,
То целуюсь, как поэт.
19 декабря 1924
——————————
***
В Хороссане есть такие двери,
Где обсыпан розами порог.
Там живет задумчивая пери.
В Хороссане есть такие двери,
Но открыть те двери я не мог.
У меня в руках довольно силы,
В волосах есть золото и медь.
Голос пери нежный и красивый.
У меня в руках довольно силы,
Но дверей не смог я отпереть.
Ни к чему в любви моей отвага.
И зачем? Кому мне песни петь? -
Если стала неревнивой Шага,
Коль дверей не смог я отпереть,
Ни к чему в любви моей отвага.
Мне пора обратно ехать в Русь.
Персия! Тебя ли покидаю?
Навсегда ль с тобою расстаюсь
Из любви к родимому мне краю?
Мне пора обратно ехать в Русь.
До свиданья, пери, до свиданья,
Пусть не смог я двери отпереть,
Ты дала красивое страданье,
Про тебя на родине мне петь.
До свиданья, пери, до свиданья.
Март 1925
——————————
***
Голубая родина Фирдуси,
Ты не можешь, памятью простыв,
Позабыть о ласковом урусе
И глазах задумчиво простых.
Голубая родина Фирдуси.
Хороша ты, Персия, я знаю,
Розы, как светильники, горят
И опять мне о далеком крае
Свежестью упругой говорят.
Хороша ты, Персия, я знаю.
Я сегодня пью в последний раз
Ароматы, что хмельны, как брага.
И твой голос, дорогая Шага,
В этот трудный расставанья час
Слушаю в последний раз.
Но тебя я разве позабуду?
И в моей скитальческой судьбе
Близкому и дальнему мне люду
Буду говорить я о тебе,
И тебя навеки не забуду.
Я твоих несчастий не боюсь,
Но на всякий случай твой угрюмый
Оставляю песенку про Русь:
Запевая, обо мне подумай,
И тебе я в песне отзовусь…
Март 1925
——————————
***
Руки милой - пара лебедей -
В золоте волос моих ныряют.
Все на этом свете из людей
Песнь любви поют и повторяют.
Пел и я когда-то далеко
И теперь пою про то же снова,
Потому и дышит глубоко
Нежностью пропитанное слово.
Если душу вылюбить до дна,
Сердце станет глыбой золотою.
Только тегеранская луна
Не согреет песни теплотою.
Я не знаю, как мне жизнь прожить:
Догореть ли в ласках милой Шаги
Иль под старость трепетно тужить
О прошедшей песенной отваге?
У всего своя походка есть:
Что приятно уху, что - для глаза.
Если перс слагает плохо песнь,
Значит, он вовек не из Шираза.
Про меня же и за эти песни
Говорите так среди людей:
Он бы пел нежнее и чудесней,
Да сгубила пара лебедей.
Август 1925
——————————
***
Голубая да весёлая страна.
Честь моя за песню продана.
Ветер с моря, тише дуй и вей -
Слышишь, розу кличет соловей?
Слышишь, роза клонится и гнётся -
Эта песня в сердце отзовётся.
Ветер с моря, тише дуй и вей -
Слышишь, розу кличет соловей?
Ты ребёнок, в этом спора нет,
Да и я ведь разве не поэт?
Ветер с моря, тише дуй и вей -
Слышишь, розу кличет соловей?
Дорогая Гелия, прости.
Много роз бывает на пути,
Много роз склоняется и гнётся,
Но одна лишь сердцем улыбнётся.
Улыбнёмся вместе, ты и я,
За такие милые края.
Ветер с моря, тише дуй и вей -
Слышишь, розу кличет соловей?
Голубая да весёлая страна.
Пусть вся жизнь моя за песню продана,
Но за Гелию в тенях ветвей
Обнимает розу соловей.
1925
——————————
***
Я иду долиной. На затылке кепи,
В лайковой перчатке смуглая рука.
Далеко сияют розовые степи,
Широко синеет тихая река.
Я - беспечный парень. Ничего не надо.
Только б слушать песни - сердцем подпевать,
Только бы струилась легкая прохлада,
Только б не сгибалась молодая стать.
Выйду за дорогу, выйду под откосы -
Сколько там нарядных мужиков и баб!
Что-то шепчут грабли, что-то свищут косы…
«Эй, поэт, послушай, слаб ты иль не слаб?
На земле милее. Полно плавать в небо.
Как ты любишь долы, так бы труд любил.
Ты ли деревенским, ты ль крестьянским не был?
Размахнись косою, покажи свой пыл».
Ах, перо - не грабли, ах, коса - не ручка,-
Но косой выводят строчки хоть куда.
Под весенним солнцем, под весенней тучкой
Их читают люди всякие года.
К черту я снимаю свой костюм английский.
Что же, дайте косу, я вам покажу -
Я ли вам не свойский, я ли вам не близкий,
Памятью деревни я ль не дорожу?
Нипочем мне ямы, нипочем мне кочки.
Хорошо косою в утренний туман
Выводить по долам травяные строчки,
Чтобы их читали лошадь и баран.
В этих строчках - песня, в этих строчках - слово.
Потому и рад я в думах ни о ком,
Что читать их может каждая корова,
Отдавая плату теплым молоком.
18 июля 1925
——————————
***
Какая ночь! Я не могу…
Не спится мне. Такая лунность!
Еще как будто берегу
В душе утраченную юность.
Подруга охладевших лет,
Не называй игру любовью.
Пусть лучше этот лунный свет
Ко мне струится к изголовью.
Пусть искаженные черты
Он обрисовывает смело, -
Ведь разлюбить не сможешь ты,
Как полюбить ты не сумела.
Любить лишь можно только раз.
Вот оттого ты мне чужая,
Что липы тщетно манят нас,
В сугробы ноги погружая.
Ведь знаю я и знаешь ты,
Что в этот отсвет лунный, синий
На этих липах не цветы -
На этих липах снег да иней.
Что отлюбили мы давно,
Ты - не меня, а я - другую,
И нам обоим все равно
Играть в любовь недорогую.
Но все ж ласкай и обнимай
В лукавой страсти поцелуя,
Пусть сердцу вечно снится май
И та, что навсегда люблю я.
30 ноября 1925
