Сергей Есенин

превод: Димитър Златев

ПРЕД ПАМЕТНИКА НА ПУШКИН

Поете мой – съдба народна –
с мечта за мощния ти дар
аз разговарям с теб свободно
сред столичния булевард.

Блондин, със поглед вечно весел,
в легенди чудни омотан,
о, Пушкин, ти си бил обесник,
тъй както аз съм хулиган.

Но веселите ти забави
не затъмниха твоя лик
и в бронз изваяната слава
възправяш още по-велик.

Сега съм като на причастие
и сам признавам ти смутен:
аз бих умрял от толкоз щастие,
с такава участ осенен.

Ала, преследван и несретен,
ще пея още дълги дни…
Та песента ми с полъх степен
подобно бронз да прозвъни.

1924

ПУШКИНУ

Мечтая о могучем даре
Того, кто русской стал судьбой,
Стою я на Тверском бульваре,
Стою и говорю с собой.

Блондинистый, почти белесый,
В легендах ставший как туман,
О Александр! Ты был повеса,
Как я сегодня хулиган.

Но эти милые забавы
Не затемнили образ твой,
И в бронзе выкованной славы
Трясешь ты гордой головой.

А я стою, как пред причастьем,
И говорю в ответ тебе:
Я умер бы сейчас от счастья,
Сподобленный такой судьбе.

Но, обреченный на гоненье,
Еще я долго буду петь…
Чтоб и мое степное пенье
Сумело бронзой прозвенеть.

1924

* * *

Свири вятър, сребърен вятър
в шепота лек на снежинките чисти.
Първи път днеска се вгледах в душата
никога още не съм така мислил.

Нека мъглата се тъжна надвесва,
аз не тъгувам, не съм печален.
Толкова този живот ми харесва,
сякаш започва сега отначало.

Взор жена спре ли с усмивка на устни,
аз вече тръпна. Ах, какви плещи!
Тройка ли в пътя далече препусне,
литвам със нея и вятъра срещам.

О, мое щастие, моя сполука!
Щастие земно, пленило мнозина.
Който заплаче веднъж поне тука,
значи късмета му тъй го отмина.

Трябва по-просто да се живее,
всичко приемайки вред по земята.
И затова над брезите зареян,
свири вятър, сребърен вятър.

1925

* * *

Свищет ветер, серебряный ветер,
В шелковом шелесте снежного шума.
В первый раз я в себе заметил –
Так я еще никогда не думал.

Пусть на окошках гнилая сырость,
Я не жалею, и я не печален.
Мне все равно эта жизнь полюбилась,
Так полюбилась, как будто вначале.

Взглянет ли женщина с тихой улыбкой –
Я уж взволнован. Какие плечи!
Тройка ль проскачет дорогой зыбкой –
Я уже в ней и скачу далече.

О, мое счастье и все удачи!
Счастье людское землей любимо.
Тот, кто хоть раз на земле заплачет, –
Значит, удача промчалась мимо.

Жить нужно легче, жить нужно проще,
Все принимая, что есть на свете.
Вот почему, обалдев, над рощей
Свищет ветер, серебряный ветер.

1925

* * *

Ех, шейни! А конете, конете!
Явно, дявол ги тях сътвори.
Във лудешкия бяг през полето
пак звънчето се смей до сълзи.

Ни луна, нито куче се чуе
надалече, встрани, в пътя бял.
Дръж се още, животе мой буен,
аз не съм чак дотам остарял!

Пей, коларю – в нощта до забрава
нека нашата песен звъни –
за момите със взори лукави,
за младежките весели дни.

Ех, а някога – коня запрегна,
килна шапка юнашка встрани,
на сеното в шейната прилегна,
пък тогава – ела ме гони!

Откъде бе онази осанка!
А в среднощната тишина
сладкогласната ми талянка
омагьосваше не една…

Всичко свърши. – Редее перчема,
конят мъртъв е, пусто – у нас.
И талянката днес не поема
хоровода, изгубила глас.

Но душата ми пак не изстина,
тъй обичам снегът да сребрей,
че над всичко, което отмина,
пак до сълзи звънчето се смей!

1925

* * *

Эх вы, сани! А кони, кони!
Видно, черт их на землю принес.
В залихватском степном разгоне
Колокольчик хохочет до слез.

Ни луны, ни собачьего лая
В далеке, в стороне, в пустыре.
Поддержись, моя жизнь удалая,
Я еще не навек постарел.

Пой, ямщик, вперекор этой ночи, –
Хочешь, сам я тебе подпою
Про лукавые девичьи очи,
Про веселую юность мою.

Эх, бывало заломишь шапку,
Да заложишь в оглобли коня,
Да приляжешь на сена охапку, –
Вспоминай лишь, как звали меня.

И откуда бралась осанка,
А в полуночную тишину
Разговорчивая тальянка
Уговаривала не одну.

Все прошло. Поредел мой волос.
Конь издох, опустел наш двор.
Потеряла тальянка голос,
Разучившись вести разговор.

Но и все же душа не остыла,
Так приятны мне снег и мороз,
Потому что над всем, что было,
Колокольчик хохочет до слез.

1925

* * *

Явно, тъй навек е наредено –
с трийсетте когато прекипим,
ние – със сърце изпепелено –
за света по-здраво се държим.

Мила, скоро трийсет ще празнувам –
с всеки ден по-мил ми е света.
Затова ли почнах да сънувам,
че във розов огън аз пламтя.

Щом горя – да изгоря нацяло! –
ненапразно в синкавия дим
пръстен ми изтегли папагала –
знак, че заедно ще изгорим.

Оня пръстен циганката черна
даде ми и аз ти го дарих,
та сега, щом заридай латерна,
в тръпки пак душата ми гори.

В мен надигна се мътилка тежка
и сърцето ми пронизва мраз:
може би на някого с насмешка
дала си го, без да зная аз?

Може би, загубил всяка мяра,
пита те, като го милваш ти,
как поета глупав ти накара
стихове на теб да посвети.

Ех, ще зарасте и тази рана,
ала краят ми навява жал.
Как успя и мене, хулигана,
да измамиш, подъл папагал.

1925

* * *

Видно, так заведено навеки –
К тридцати годам перебесясь,
Все сильней, прожженные калеки,
С жизнью мы удерживаем связь.

Милая, мне скоро стукнет тридцать,
И земля милей мне с каждым днем.
Оттого и сердцу стало сниться,
Что горю я розовым огнем.

Коль гореть, так уж гореть сгорая,
И недаром в липовую цветь
Вынул я кольцо у попугая –
Знак того, что вместе нам сгореть.

То кольцо надела мне цыганка.
Сняв с руки, я дал его тебе,
И теперь, когда грустит шарманка,
Не могу не думать, не робеть.

В голове болотный бродит омут,
И на сердце изморозь и мгла:
Может быть, кому-нибудь другому
Ты его со смехом отдала?

Может быть, целуясь до рассвета,
Он тебя расспрашивает сам,
Как смешного, глупого поэта
Привела ты к чувственным стихам.

Ну, и что ж! Пройдет и эта рана.
Только горько видеть жизни край.
В первый раз такого хулигана
Обманул проклятый попугай.

Июль 1925

* * *

Звездице моя, грей, не падай,
лъчи студени пръскай ти.
Нали зад гробищна ограда
сърцето мъртво не тупти.

Огряла като ръж златиста,
ти пълниш този край заспал
със тръпки тъжно-поривисти
на жерава неотлетял.

И вдигайки глава унесен,
зад хълми и гори отвъд
отново слушам родна песен
за своя край и бащин кът.

И златна есен сок прибавя
в златисто-белите брези;
за всички, любени отдавна,
ридае с листите – сълзи.

Аз зная, зная. Много скоро
по ненаписан строг закон
под черна пръст, притворил взори,
ще легна като скършен клон.

Ще секне ласкавият пламък,
сърцето прах ще е студен.
Другарите ще сложат камък
със весел надпис върху мен.

Но проумял тъгата гробна,
над себе си бих сложил мото:
“Той любеше земята родна,
като пияницата – виното.”

1925

* * *

Гори, звезда моя, не падай.
Роняй холодные лучи.
Ведь за кладбищенской оградой
Живое сердце не стучит.

Ты светишь августом и рожью
И наполняешь тишь полей
Такой рыдалистою дрожью
Неотлетевших журавлей.

И, голову вздымая выше,
Не то за рощей – за холмом
Я снова чью-то песню слышу
Про отчий край и отчий дом.

И золотеющая осень,
В березах убавляя сок,
За всех, кого любил и бросил,
Листвою плачет на песок.

Я знаю, знаю. Скоро, скоро
Ни по моей, ни чьей вине
Под низким траурным забором
Лежать придется так же мне.

Погаснет ласковое пламя,
И сердце превратится в прах.
Друзья поставят серый камень
С веселой надписью в стихах.

Но, погребальной грусти внемля,
Я для себя сложил бы так:
Любил он родину и землю,
Как любит пьяница кабак.

Август 1925