Сергей Есенин

превод: Найден Вълчев

АННА СНЕГИНА

- Селцето наше, Радово,
двеста къщи на брой го вземи,
който го види, му се радва -
хубави са нашите земи.
Равни пасища и полета,
шушнат гори, води текат,
погледнете накъдето щете
какви тополи се вишат.

Не ламтим за важни да минем,
пък и няма да станем зян:
покривите ни - ламаринени,
в двора - и леха, и харман,
прозорците - обковани,
в неделя и пиле, и квас,
и все гледа да поостане
полицейският на гости у нас.

Плащаме редовно данъка,
а бирникът, няма как
от всеки да не прихване
по някоя крина, все пак.
Да ни нещо по-лошо не хласне,
приемаме този живот,
че властникът вечно е властник,
а ние сме само народ.

Но можеш ли с нещо запуши
гнева на гладния? Не мож.
Съседното село Криуша
със нашето все е на нож.
Земята им бедна, нефела,
в браздите се бъхтят до мрак
с едно рало за цялото село,
със две кранти във впряг.

Каква ти родитба ще чакаш!
Дано душа не догори…
Потайно за огрев сечаха
те нашите гъсти гори.
Ала ги заварихме както
си бяха със брадвите там.
Ние също. Звънна схватка,
побиха ме тръпки… Не знам
дали брадва тяхна
или наша може би,
с едно “ах!” като замахна
и старейшината уби.

Стана тя, каквато стана.
Разчу се надлъж и нашир.
Съд. Едни тука - в зандана,
други десет души - в Сибир.
И вече все тъй, и не знам,
но изтърва се добрият юлар:
ту мор по добитъка пламне,
ту лумне среднощен пожар.

*
С такива нерадостни вести
коларят ме мен запозна.
Аз в Радовските предместия
идвах след дългата война,
да отдъхна след тази повеля
зарад някакъв чужд интерес
в човека насреща да стрелям,
погазил човешката чест.
Разбрах, че съм плячка поредна
на черната знат от тила,
и реших: ще съм редник
на стиха в мойте бъдни дела.
Хвърлих омразната винтовка,
с фалшив документ се сдобих
и с такава една подготовка
пред 17-та се явих.

Изгря свободата след робството.
В ръка със смразяващ закон
над страната господстваше
Керенски на белия кон.
Издигаха глас “До победа!”
дармоедите, но отзад
и хвърляха “на бой последен”
и на смърт селяшката рат.
Аз не влязох в редиците…
От одимения простор
излетях като птица
и станах първият дезертьор.

*
Бе пътят приятен и равен:
свирука вечерен щурец,
над селата се сипе бавен
и златен лунен прашец.
И ето го нашето Радово,
пробоботи коларят. Тпруу.
Стой!
Пристигнахме, значи, без ядове,
че си го бива конят мой.
Мелничарят ваш е отсреща,
мелничар нямаме друг.
А ще ми платите ли нещо
за возитбата до тук?
…………………..
Броя четирийсет.
- Малко са.
Още двайсет. Наново:
- Не!
Я го виж ти, нахалник!
Вика:
- Още десет поне…
- Ей, ти! Ще ми извадиш душата.
И мериш…с мярка каква?
- Тази пролет са слаби житата,
гражданино, та затова.
Такава е съдсбата наша,
дайте - ако не десет, шест.
Ще изпия в кръчмата чаша
за ваше здраве и чест.

*
И ето ме пристигнал.
Спирам.
Светулка ли светва край нас?
Мелничарят като ме съзира,
губи и думи, и глас.
- Сергуха!
Приятелю стари!
По пътя измръзна ли? Чай?
Я, бабо, насам самовара
и пирожките ни дай.
Вечер чудна стои на прага.
Какъв ти студ през април.
Сгрява те усмивката блага
на домакина наш мил,
от чията прегръдка даже
мечка ще изреве. Та -
хубаво е да имаш, ще каже,
приятели по света.
- Откъде? За колко?
- За година.
- Ама радост ще бъде това.
Тази пролет гъба и малина -
да заситиш дори Москва.
Със дивеч е пълна гората.
Дигнеш цев и тупне бекас.
А гледай - четвърто лято
не сме те видели при нас…
………………
Край на беседата дълга.
Изпит е целия самовар.
Със овчата шуба аз тръгвам
към моя познат сеновал.
Вървя през градината. Люляк
ме удря от двете страни
и мил ми е стоборът, брулен
от толкова ветри и дни,
край който трептящ и въздишащ
до нежните и рамене,
бях шестнайсетгодишен,
когато чух нейното “Не”.
Далечни дни. Но незабрава.
И образ - неподвластен на тлен.
Обичах я много тогава,
но кой ли обичал би мен?

2.

Сергуха, наспа ли се, ставай,
че още от тъмни зори
такава мекичка ти прави
мойта бабка. Самоварът ври.
Аз до Снегина ще се отлъча,
помещичката, че съм готов
с бекасите, които ми заръча
тя във вчерашния лов.
Добрутро, разсъмване бяло.
Надигам се, ставам, над мен
и над ябълките е засияло
заревото на светъл ден.
Мисля си:
каква е прекрасна
земята в такава тишина
и по нея колко нещастници
куцат след всяка война,
и колко във ями зарити,
и колко ще дойдат след тях.
Полазват ме по страните
тръпки от гняв и от страх.
Не, не, мен няма да ме видите
при тези от златния впряг,
които после на инвалида
подхвърлят жалък петак.
- Добрутро ти, майко, грижлива,
умора настига те май…
- Ми, кашля тя, но се засмива.
Все работа, грижи безкрай.
А стана по нас тревожно,
не гледат какво е било,
а се бият, пази Боже,
мужиците село със село.
Криушани и радовци, чувам,
ту едни, ту другите как
през полята с брадви нахлуват,
после го удрят на бяг.
Прогониха царя. Безвластие
цари под синия свод
и се сипнаха сума нещастия
над неразумния наш народ.
Пуснали злодеите, казват,
от затворите на свобода
и сега не се показвай
на пътя, че те чака беда.
Така и тези от Криуша.
За тези крадци затвор,
ама ги пуснали, слушам,
и са до нашия двор.
Имат един - Прон Оглоблин -
разбойник, драка, грубиян,
такъв един зъл и злобен,
още от съмване пиян…
Той в трета година, когато
се обяви оная война,
с брадва човек уби в гората…
А сега си е тук и на -
с такава паплач гладна
е пълно. И са в съюз.
Пропадна Рассея, пропадна…
Загина майчица Рус…

Припомних си какво коларят
ми разказваше вчера - и
поех към земляците стари,
да чуя какво ги боли.
Вървя аз по пътя спокоен,
оглеждам простора зелен
и виж - с двуколката своя
мелничарят иде към мен.
- Сергуха! Да не попиташ!
Да не кажеш дума на глас…
Стой, да оправя юздите
и ще ти разказвам аз.
Отивам, ти казвам, накрая,
предавам бекасите там,
нали се със Снегини знаем,
от десет години ги знам,
дойде ми на гости, се хваля,
един гражданин млад,
а дъщеря им Анна:
- Така ли?
Поетът ли? Моят познат?
- Той самият!
- Блондинът?
- Със життения си перчем.
- Бе къдрав в онези години.
- Погражданил се е съвсем,
но си е той.
- Дойде на село?
Кога?
- Ами кога, оня ден.
- Ах, мамичко, чудно не е ли!
Той някога влюбен бе в мен.
Беше тогава юноша само,
а сега,
казват, че бил
писател.
Клечка голяма.
Без покана не би ни посетил.
И някак си хитро ми смигна
мелничарят, кривнал глава:
- До обяда! Засега стига.
Другото ще чуеш след това.

Вървях все натам, към Криуша,
сред зелените широти.
Тази споменна вихрушка
душата ми не смути.
Полето дъхтеше тъй сладко.
Представях си като пиян:
да можеше с руса солдатка
сега да завържеш роман…

*
И ей ме в Криуша.
Три зими
не съм наминавал насам.
Тишината неотразима.
Дъх люляков като балсам.
Не лайва ни куче. Тук няма
какво да се пази, комай.
По стрехите - гнила слама,
вътре - печка, ръжен и край.
Виж, от Пронови глъч долита:
тълкува мужишката прямота
законите нови, цените
на кобилите и на ръжта.
- Здравейте, момчета!
- Ловецо!
Добре си наминал. Ела.
Ела да обърнеш гледеца
и към нашите селски тегла.
Кажи новините от Питер,
щом си с министрите на ти.
Ругаят те, че са ти отците
кулаци, но ти им прости.
Ние теб не те ругаем,
ти си наш, щеш не щеш.
Слава не търсиш под наем,
сърцето си не ще продадеш.
Насила никой не те кара.
Сам се обърна. И те боля.
Кажи, ще получим ли даром
господарските поля?
Не пипайте земята, викат,
не било време за това.
За какво тогава войникът
на фронта залага глава?

Насядаха вкупом срещу ми,
загледани бяха в мен,
но аз не можех ни дума
да им кажа него ден.
Помня само, когато смутени,
пророниха тези слова:
- Какво е това Ленин? -
как казах:
- Вие сте това.

3.

Пълзяха слухове, направо
осъждали някого за дни.
От бабката научавах
най-различни новини.

Веднъж, от лов като се върнах,
дремнал на стария диван,
рекох нещо да се обърна
и разбрах, че съм скован.
След гюмето бе то. Тресе ме.
Ту от студ, ту от огън горях.
Четири дена време
в постелята пролежах.

Старият не чакал нахалос,
уплашил се, някого довел.
Помня само човек във бяло
как се беше над мен навел.
По-леко ми ставаше вече,
свърши се с треската май,
станах на петата вечер,
крачка направих накрай
и чувам, звънливо ми викат:
- Здравейте. За мене е чест.
Да не ви срещна пък никак
от толкова време до днес!

Колко пролети ги няма
след онази - четири, пет?
Аз станах омъжена дама,
а вие - прославен поет.
…………
Премина ви треската.
Нека да поседнем за миг така.
Аз даже въздъхнах леко,
когато ви докоснах с ръка.
Да, отлетялото го няма.
И сте друг сега, няма спор,
но помня, когато там двама
стояхме до оня стобор.
Мечтаехме светло за слава…
Вие стигнахте свойта цел.
Мен ме принуди да забравя
за нея един млад офицер.

*
Аз я слушах и гледах:
как времето не я промени!
Щеше ми се да спре да
ме връща в онези дни,
но стоях като ням свидетел
безпомощен, смутен, плах
и се чух да казвам:
- Седнете.
Така се радвам, че ви видях.
Ще ви прочета тук нещо
от кръчмарските си стихове,
с циганска тъга ще ви срещнат
тези мои редове…
- Недейте!
Сергей! Не искам!
Мен ми е жал и ме е яд,
че не с поезия искрена,
а сте със скандали познат.
Какво стана с вас?
Кажете.
- Не зная.
- Той не знае.
А кой?
- Родил съм се сигурно дето
вялал е порой след порой…
- Шега.
- Като вашата, Анна.
- Навярно сте влюбен?
- Не.
- Тогава още по-странно
е тъмното ви битие.
А пред вас - какви надежди!

Просторът бе цял притъмнял.
Не знам защо докосвах нежно
ръкавиците и, нейния шал.
…………
Луната, подобно на клоун
глумеше се в летния мрак
и аз - недоволно доволен -
шестнайсетгодишен бях пак.
Настъпваше утрото ясно.
Разделихме се в ранен час.
Летата са просто прекрасни.
Прекрасното влиза и в нас.

*
Ох, моят хазаин чудесен,
ще ме побърка…
Не знам
къде е бил, но ми донесе
пак сгънато листче, а там:
“Като най-близък приятел,
чрез нашия мил пощальон,
ви моля - веднага елате
в Криуша.
Оглоблин Прон.”
Отивам.
И гледам - в замая,
със някаква дива страст
той, сякаш пиян, ругае
мужиците бедни на глас:
- Тръгваме, сган буболеча!
Не трябва ни пушка, ни нож.
Снегиното от тази вечер
е наше. Без да дадем и грош.
Вижда ме, за малко спира,
срязва гамата на две, но
- Селянина,
пак декламира,
трябва още да се кове!
- За какво ме повика, Проша?
- Не да жънеш и да косиш.
Ще опразваме, казва, коша
на Снегини.
Да ни подкрепиш.
Поемаме с бричка, каквато
с прибавка ще ти подарят.
А бе бричка, от която
гледат да се отърват.
Пътуваме бавно. Пътят
гневи Проновото сърце.
По стръмното няколко пъти
бутаме бричката на ръце.

Пристигнахме значи в чифлика.
Богаташки дом на глед.
Опиващ аромат блика
от жасмина на живия плет.
По терасата вече крачим,
няма никого пред нас,
но някой хлипа, някой плаче…
И отгоре чуваме глас:
- Ридай, не ридай, това е.
Той сега е труп студен.
Някой влиза.
Да узная
кой се е сетил за мен.
Дебелата тъжна дама
прищрака, открехна накрай
и чу Проновата пряма
дума:
- Ключа дай!
Дай! Няма да ти се молим!

Като че без мисъл и слух,
тя нямо слушаше долу
това, което и аз чух:
- Вие навярно…дъщеря ми…
видяла ме, рече към мен
Клайн момент, обърна рамо
и я скри плюшът зелен.
Оттук нататък помни
всичко бедното ми сърце,
помни каква жал огромна
видях в бледото и лице,
разгадах на някаква горест
долетелия черен звън:
- Убили…Убили Борю…
Оставете ме, моля ви…
Вън!
Нямах думи за съпротива.
Сякаш ме удари с юмрук.
- Махнете се, жалък страхливец!
Той на фронта, а вие - тук!

Това беше вече премного,
но рекох по човешки закон:
- Днес не бива, днес не мога.
Да идем в кръчмата, Прон.

4.

Не спирах, не гледах, не чаках,
наловувах се и в запас.
Обидата моя оплака
само ридаещият бекас.

Не ни е богата земята
на многоцветен разкош.
И стапя се краткото лято,
подобно на майска нощ.
Гасне слънчевата закалка,
прокрадва се лека мъгла
и пърхат край своите малки
синигерови крила.
А моят приятел, със вечна
усмивка над бяла брада,
ми вика:
- Сезонът е вече
на зайци. Ще стрелнем ли? Да?

Ще стрелнем. Друго няма.
Да развеселим този сезон.
И ето че с възбуда голяма
изгря като месец Прон:

- Приятелю! Мили човече!
Настъпи великият час.
Със царя е свършено вече,
приветствам те с новата власт!
Край на приказките детски,
хвърлен е щастливият зар:
Русия е вече съветска
и Ленин е пръв комисар.
От лятото, от догодина
земята е наша. Ей така!
От радост едва не се споминах.
А моят брат се напика.
Зад бабата, зад цялата сбуна
дигни поглед с весел плам:
аз първата селска комуна
във нашия край ще създам.

Прон имаше брат Лобутя.
Хвалипръцко, който на глас
не изпуска нито минута
да не каже: аз, аз, аз…
Природата е създала
такива във всяка страна.
Имаше Лобутя два медала
от японската война,
та в кръчмата искаше четвърт
да му налеят - пиян,
искаше да го почерпят
за битката при Ляоян.
Налокал се до козирката,
зареден за втори тур,
започваше от тук нататък
да се хвали за Порт-Артур:
- Приятелю, гълъбче, Петя,
да ме не вземеш за пиян -
на моите подвизи свидетел
е единствено Ляоян.

Те тези са вечно на показ,
но при съветите - раз, два, три -
наш Лобутя дълбоко
сандъка медалите скри
и със същия патос несвестен,
като някакъв стар ветеран,
почна своята песен
за Нарчинск и Турухан:
- Всичко, братче, сме видели
но пъдехме страха далеч…
……………
Медали, медали, медали
звъняха в неговата реч.
Ще съзрем и тепърва
как срами Прон, брата свой,
че го вижте - отишел е първи
да описва Снегини той.

Делото скорост набира:
къщи, чифлици, поля, гори -
всичко се експроприира.
Със стопанките дори.
Стопанките моят приятел
ги приюти в своя дом,
та станах свидетел на съдбата
на техния тъжен погром.
Питайте как съм се чувствал
цяла нощ да гледам смутен
красивите чувствени устни,
тъй печални сега до мен.
Тя каза:
- Ще ми простите ли?
Бях неправа с онези слова.
Като си спомня какво изпитвах,
ме заболява глава.
Обичах го и случайно
и зло наскърбих вас,
заради нашата тайна
и престъпната моя страст.
Сладка бе сладката билка,
но знаех, че някой ден
като за празна бутилка
ще забравите за мен.
Не трябваше. Бяха грешка
тази душевна борба,
тези срещи. Пък и усещах,
че майка си ще наскърбя.

Смених темата изцяло,
вперил поглед в погледа й млад.
Изящното й тяло
се килна леко назад.
- Кажете,
боли ли ви, Анна,
за разорения ви дом?
Тя само печално и странно
наведе очи мълчешком…
…………..
Разсъмна се.
- Вижте лъчите -
искрят като лумнал пожар.
Какво ми напомнят се питам.
Възкресяват спомен ли стар?
Ах, да… Друг един изгрев,
когато край ниския храст
стояхме невинни и близки
шестнайсетгодишни със вас.
Погледна ме мило и нежно,
дигна лебедова ръка
и като че ли небрежно,
каза:
- Да го оставим така.
…………..
Вечерта те заминаха.
За къде?
Не знаех, не знам.
Намират се винаги
пътища насам и натам.
Какви са другите събития,
какво е направил Прон,
не зная. Заминах за Питер,
за да разсея своя сонм.

5.

Що за дни под небосклона!
Не можеш ги с нищо сравни.
Дворцовите салони
слушаха солдатски псувни.
Ех, порив! Блестящите зали
гледат немитият народ
как свири по царските рояли
на кравите тамбовски фокстрот.
Мужикът, тафнал грамофона,
сменил го за хляб, за овес,
гризе кози крак на балкона,
непонятно танго слуша днес,
стиснал квитанция в ръката
и пред данъка облещил очи,
а мисли за щуката, която
в левия му крачол стърчи.

Дните летяха.
Обречен
забравяхме житния клас.
Много керенка изтече
през бутилките у нас.
Друже! На земята владетел!
Гълъбче, орльо мой скъп,
за две мазни монети
ти под бича подлагаше гръб.
Добре де. И хайде баста
на насмешка и стон.
Мелничарят вест ми изпраща
за участта на Прон.
- Сергуха! Птичко божа, слушай,
разпери на пролет крила -
шест години Криуша
не те е видяла.
Ела!
Станаха такива неща, че
не мож ги описа в писмо.
Смили се, душата ми плаче
да ги види окото ти само.
Утихва бурята, премина.
Уж всичко тръгва по закон,
но тогава, в двайсета година,
убиха Оглоблин Прон.

Рассея…
Колкото велика,
толкова е и дива тя.
В Криуша веднъж Деникин
с цял отряд налетя.
Че като лъсна сабя
от стремето оня казак…
писнаха нашите баби
от камшика им. На всеки праг.
Изправиха Прон до стената:
Лобутя се в сламата скри
и се показа, чак когато
Деникин бе зад девет гори,
но го виж, с пияна морда,
се пъчи под път и над път.
- На мене, вика, червен орден
за храброст да ми дадат!

На вихърът се сложи точка.
Не живеем райски, но виж,
гълъбче да прескочиш.
Ела да ме утешиш.

*
И ето ме в нощния юли
като някога съм на път.
Равнините са ме дочули,
та по старому ми шептят,
пътят е приятен и равен,
свирука край него щурец,
над селата се сипе бавен
и златен лунен прашец,
геранила стърчат в небето
край оградите от двете страни…
По момчешки бие сърцето
като в отдавнашните дни.

И пак съм при мелничаря.
Светулки ли светват край нас?
От радост, като отваря,
той губи и думи, и глас:
- Приятелю мили! Сергуха!
Скуча ли по пътя? Чай?
Я, бабо, самовара тука
с пирожките ни дай.
Сергун! Госте златен! Сядай.
Навъртя години и ти
и ето ти, за награда, подарък.
- Подарък?
- Чети.
Два месеца има вече
откакто под черно клеймо
те чака тук заран и вечер
това чуждоземско писмо.
Сепнах се.
Какво виждам?
Кръгъл лондонски печат,
почерк - такъв безгрижен…
Чета. Завива ми се свят.
- Вие сте жив? Така се радвам.
Жива съм като вас и аз.
И сънувам онази ограда.
Понякога и вашият глас.
Сега съм от вас далече.
В Русия април и днес, нали,
със синкава мъглица вечер
намята брези и ели…
Когато на листа равнодушен
тъгата си поверявам тук,
с мелничаря може би слушате
на глухарите утринния гук.
А аз по пристанищата ходя
и с радост, ала и със страх,
търся жадно сред параходите
параход със руски флаг.
Търся. Насън и наяве.
Това ми е на мен участта.
Скъп сте ми. Като тогава.
Като Родината и пролетта.
……….
Писмо като писмо.
Безпричинно.
Такова аз не бих писал, но…
С овча шуба тръгвам чинно
към дъхавото сено.
Вървя през градината. Люляк
ме удря от двете страни
и мил ми е стоборът, брулен
от толкова ветри и дни.
Край тази ограда - въздишащ,
трептящ до едни рамене
бях шестнайсетгодишен,
когато чух нейното “Не”.
Далечни дни.
И незабрава.
И образ неподвластен на тлен.
Обичах я много тогава.
И тя е обичала мен.

—————————–

АННА СНЕГИНА

                  А. Воронскому

1

«Село, значит, наше - Радово,
Дворов, почитай, два ста.
Тому, кто его оглядывал,
Приятственны наши места.
Богаты мы лесом и водью,
Есть пастбища, есть поля.
И по всему угодью
Рассажены тополя.
Мы в важные очень не лезем,
Но все же нам счастье дано.
Дворы у нас крыты железом,
У каждого сад и гумно.
У каждого крашены ставни,
По праздникам мясо и квас.
Недаром когда-то исправник
Любил погостить у нас.
Оброки платили мы к сроку,
Но - грозный судья - старшина
Всегда прибавлял к оброку
По мере муки и пшена.
И чтоб избежать напасти,
Излишек нам был без тягот.
Раз - власти, на то они власти,
А мы лишь простой народ.
Но люди - все грешные души.
У многих глаза - что клыки.
С соседней деревни Криуши
Косились на нас мужики.
Житье у них было плохое -
Почти вся деревня вскачь
Пахала одной сохою
На паре заезженных кляч.
Каких уж тут ждать обилий,
Была бы душа жива.
Украдкой они рубили
Из нашего леса дрова.
Однажды мы их застали…
Они в топоры, мы тож.
От звона и скрежета стали
По телу катилась дрожь.
В скандале убийством пахнет.
И в нашу и в их вину
Вдруг кто-то из них как ахнет! -
И сразу убил старшину.
На нашей быдластой сходке
Мы делу условили ширь.

Судили. Забили в колодки
И десять услали в Сибирь.
С тех пор и у нас неуряды.
Скатилась со счастья возжа.
Почти что три года кряду
У нас то падеж, то пожар».

*
Такие печальные вести
Возница мне пел весь путь.
Я в радовские предместья
Ехал тогда отдохнуть.
Война мне всю душу изъела.
За чей-то чужой интерес
Стрелял я мне близкое тело
И грудью на брата лез.
Я понял, что я - игрушка,
В тылу же купцы да знать,
И, твердо простившись с пушками,
Решил лишь в стихах воевать.
Я бросил мою винтовку,
Купил себе «липу», и вот
С такою-то подготовкой
Я встретил семнадцатый год.
Свобода взметнулась неистово.
И в розово-смрадном огне
Тогда над страною калифствовал
Керенский на белом коне.
Война «до конца», «до победы».
И ту же сермяжную рать
Прохвосты и дармоеды
Сгоняли на фронт умирать.
Но все же не взял я шпагу…
Под грохот и рев мортир
Другую явил я отвагу -
Был первый в стране дезертир.

*
Дорога довольно хорошая,
Приятная хладная звень.
Луна золотою порошею
Осыпала даль деревень.
«Ну, вот оно, наше Радово, -
Промолвил возница, -
Здесь!
Недаром я лошади вкладывал
За норов ее и спесь.
Позволь, гражданин, на чаишко.
Вам к мельнику надо?
…Так - вон!..
Я требую с вас без излишка
За дальний такой прогон».
………………….
Даю сороковку.
«Мало!»
Даю еще двадцать.
«Нет!»
Такой отвратительный малый,
А малому тридцать лет.
«Да что ж ты?
Имеешь ли душу?
За что ты с меня гребешь?»
И мне отвечает туша:
«Сегодня плохая рожь.
Давайте еще незвонких
Десяток иль штучек шесть -
Я выпью в шинке самогонки
За ваше здоровье и честь…»

*
И вот я на мельнице…
Ельник
Осыпан свечьми светляков.
От радости старый мельник
Не может сказать двух слов:
«Голубчик! Да ты ли?
Сергуха?!
Озяб, чай? Поди, продрог?
Да ставь ты скорее, старуха,
На стол самовар и пирог!»
В апреле прозябнуть трудно,
Особенно так в конце.
Был вечер задумчиво чудный,
Как дружья улыбка в лице.
Объятья мельника круты,
От них заревет и медведь,
Но все же в плохие минуты
Приятно друзей иметь.
«Откуда? Надолго ли?»
«На год».
«Ну, значит, дружище, гуляй!
Сим летом грибов и ягод
У нас хоть в Москву отбавляй.
И дичи здесь, братец, до че?рта,
Сама так под порох и прет.
Подумай ведь только…
Четвертый
Тебя не видали мы год…»
……………………
……………………
Беседа окончена.
Чинно
Мы выпили весь самовар.
По-старому с шубой овчинной
Иду я на свой сеновал.
Иду я разросшимся садом,
Лицо задевает сирень.
Так мил моим вспыхнувшим взглядам
Состарившийся плетень.
Когда-то у той вон калитки
Мне было шестнадцать лет,
И девушка в белой накидке
Сказала мне ласково: «Нет!»
Далекие, милые были!
Тот образ во мне не угас.
Мы все в эти годы любили,
Но мало любили нас.

2.

«Ну что же, вставай, Сергуша!
Еще и заря не текла,
Старуха за милую душу
Оладьев тебе напекла.
Я сам-то сейчас уеду
К помещице Снегиной.
Ей
Вчера настрелял я к обеду
Прекраснейших дупелей».
Привет тебе, жизни денница!
Встаю, одеваюсь, иду.
Дымком отдает росяница
На яблонях белых в саду.
Я думаю:
Как прекрасна
Земля
И на ней человек.
И сколько с войной несчастных
Уродов теперь и калек.
И сколько зарыто в ямах.
И сколько зароют еще.
И чувствую в скулах упрямых
Жестокую судоргу щек.
Нет, нет!
Не пойду навеки!
За то, что какая-то мразь
Бросает солдату-калеке
Пятак или гривенник в грязь.
«Ну, доброе утро, старуха!
Ты что-то немного сдала…»
И слышу сквозь кашель глухо:
«Дела одолели! Дела…
У нас здесь теперь неспокойно.
Испариной все зацвело.
Сплошные мужицкие войны.
Дерутся селом на село.
Сама я своими ушами
Слыхала от прихожан:
То радовцев бьют криушане,
То радовцы бьют криушан.
А все это, значит, безвластье.
Прогнали царя…
Так вот…
Посыпались все напасти
На наш неразумный народ.
Открыли зачем-то остроги,
Злодеев пустили лихих.
Теперь на большой дороге
Покою не знай от них.
Вот тоже, допустим… с Криуши…
Их нужно б в тюрьму за тюрьмой,
Они ж, воровские души,
Вернулись опять домой.
У них там есть Прон Оглоблин,
Булдыжник, драчун, грубиян.
Он вечно на всех озлоблен,
С утра по неделям пьян.
И нагло в третьёвом годе,
Когда объявили войну,
При всем при честно?м народе
Убил топором старшину.
Таких теперь тысячи стало
Творить на свободе гнусь.
Пропала Расея, пропала…
Погибла кормилица Русь!»

Я вспомнил рассказ возницы
И, взяв свою шляпу и трость,
Пошел мужикам поклониться,
Как старый знакомый и гость.

*
Иду голубою дорожкой
И вижу - навстречу мне
Несется мой мельник на дрожках
По рыхлой еще целине.
«Сергуха! За милую душу!
Постой, я тебе расскажу!
Сейчас! Дай поправить возжу,
Потом и тебя оглоушу.
Чего ж ты мне утром ни слова?
Я Снегиным так и бряк:
Приехал ко мне, мол, веселый
Один молодой чудак.
(Они ко мне очень желанны,
Я знаю их десять лет.)
А дочь их замужняя Анна
Спросила:
- Не тот ли, поэт?
- Ну да, - говорю, - он самый.
- Блондин?
- Ну, конечно, блондин.
- С кудрявыми волосами?
- Забавный такой господин.
- Когда он приехал?
- Недавно.
- Ах, мамочка, это он!
Ты знаешь,
Он был забавно
Когда-то в меня влюблен.
Был скромный такой мальчишка,
А нынче…
Поди ж ты…
Вот…
Писатель…
Известная шишка…
Без просьбы уж к нам не придет».
И мельник, как будто с победы,
Лукаво прищурил глаз:
«Ну, ладно! Прощай до обеда!
Другое сдержу про запас».
Я шел по дороге в Криушу
И тростью сшибал зеленя.
Ничто не пробилось мне в душу,
Ничто не смутило меня.
Струилися запахи сладко,
И в мыслях был пьяный туман…
Теперь бы с красивой солдаткой
Завесть хорошо роман.

*
Но вот и Криуша!
Три года
Не зрел я знакомых крыш.
Сиреневая погода
Сиренью обрызгала тишь.
Не слышно собачьего лая,
Здесь нечего, видно, стеречь -
У каждого хата гнилая,
А в хате ухваты да печь.
Гляжу, на крыльце у Прона
Горластый мужицкий галдеж.
Толкуют о новых законах,
О ценах на скот и рожь.
«Здорово, друзья!»
«Э, охотник!
Здорово, здорово!
Садись.
Послушай-ка ты, беззаботник,
Про нашу крестьянскую жись.
Что нового в Питере слышно?
С министрами, чай, ведь знаком?
Недаром, едрит твою в дышло,
Воспитан ты был кулаком.
Но все ж мы тебя не порочим.
Ты - свойский, мужицкий, наш,
Бахвалишься славой не очень
И сердце свое не продашь.
Бывал ты к нам зорким и рьяным,
Себя вынимал на испод…
Скажи:
Отойдут ли крестьянам
Без выкупа пашни господ?
Кричат нам,
Что землю не троньте,
Еще не настал, мол, миг.
За что же тогда на фронте
Мы губим себя и других?»
И каждый с улыбкой угрюмой
Смотрел мне в лицо и в глаза,
А я, отягченный думой,
Не мог ничего сказать.
Дрожали, качались ступени,
Но помню
Под звон головы:
«Скажи,
Кто такое Ленин?»
Я тихо ответил:
«Он - вы».

3.

На корточках ползали слухи,
Судили, решали, шепча.
И я от моей старухи
Достаточно их получал.
Однажды, вернувшись с тяги,
Я лег подремать на диван.
Разносчик болотной влаги,
Меня прознобил туман.
Трясло меня, как в лихорадке,
Бросало то в холод, то в жар.
И в этом проклятом припадке
Четыре я дня пролежал.

Мой мельник с ума, знать, спятил.
Поехал,
Кого-то привез…
Я видел лишь белое платье
Да чей-то привздернутый нос.
Потом, когда стало легче,
Когда прекратилась трясь,
На пятые сутки под вечер
Простуда моя улеглась.
Я встал.
И лишь только пола
Коснулся дрожащей ногой,
Услышал я голос веселый:
«А!
Здравствуйте, мой дорогой!
Давненько я вас не видала…
Теперь из ребяческих лет
Я важная дама стала,
А вы - знаменитый поэт.
…………………..
Ну, сядем.
Прошла лихорадка?
Какой вы теперь не такой!
Я даже вздохнула украдкой,
Коснувшись до вас рукой.
Да!
Не вернуть, что было.
Все годы бегут в водоем.
Когда-то я очень любила
Сидеть у калитки вдвоем.
Мы вместе мечтали о славе…
И вы угодили в прицел,
Меня же про это заставил
Забыть молодой офицер…»

*
Я слушал ее и невольно
Оглядывал стройный лик.
Хотелось сказать:
«Довольно!
Найдемте другой язык!»
Но почему-то, не знаю,
Смущенно сказал невпопад:
«Да… Да…
Я сейчас вспоминаю…
Садитесь…
Я очень рад…
Я вам прочитаю немного
Стихи
Про кабацкую Русь…
Отделано четко и строго.
По чувству - цыганская грусть».
«Сергей!
Вы такой нехороший.
Мне жалко,
Обидно мне,
Что пьяные ваши дебоши
Известны по всей стране.
Скажите:
Что с вами случилось?»
«Не знаю».
«Кому же знать?»
«Наверно, в осеннюю сырость
Меня родила моя мать».
«Шутник вы…»
«Вы тоже, Анна».
«Кого-нибудь любите?»
«Нет».
«Тогда еще более странно
Губить себя с этих лет:
Пред вами такая дорога…»
Сгущалась, туманилась даль.
Не знаю, зачем я трогал
Перчатки ее и шаль.
……………….
Луна хохотала, как клоун.
И в сердце хоть прежнего нет,
По-странному был я полон
Наплывом шестнадцати лет.
Расстались мы с ней на рассвете
С загадкой движений и глаз…
Есть что-то прекрасное в лете,
А с летом прекрасное в нас.

*
Мой мельник…
Ох, этот мельник!
С ума меня сводит он.
Устроил волынку, бездельник,
И бегает, как почтальон.
Сегодня опять с запиской,
Как будто бы кто-то влюблен:
«Придите.
Вы самый близкий.
С любовью
Оглоблин Прон».
Иду.
Прихожу в Криушу.
Оглоблин стоит у ворот
И спьяну в печенки и в душу
Костит обнищалый народ.
«Эй, вы!
Тараканье отродье!
Все к Снегиной…
Р-раз - и квас.
Даешь, мол, твои угодья
Без всякого выкупа с нас!»
И тут же, меня завидя,
Снижая сварливую прыть,
Сказал в неподдельной обиде:
«Крестьян еще нужно варить».
«Зачем ты позвал меня, Проша?»
«Конечно, ни жать, ни косить.
Сейчас я достану лошадь
И к Снегиной… вместе…
Просить…»
И вот запрягли нам клячу.
В оглоблях мосластая шкеть -
Таких отдают с придачей,
Чтоб только самим не иметь.
Мы ехали мелким шагом,
И путь нас смешил и злил:
В подъемах по всем оврагам
Телегу мы сами везли.

Приехали.
Дом с мезонином
Немного присел на фасад.
Волнующе пахнет жасмином
Плетнёвый его палисад.
Слезаем.
Подходим к террасе
И, пыль отряхая с плеч,
О чьем-то последнем часе
Из горницы слышим речь:
«Рыдай не рыдай - не помога…
Теперь он холодный труп…
… Там кто-то стучит у порога.
Припудрись…
Пойду отопру…»

Дебелая грустная дама
Откинула добрый засов.
И Прон мой ей брякнул прямо
Про землю,
Без всяких слов.
«Отдай!.. -
Повторял он глухо. -
Не ноги ж тебе целовать!»

Как будто без мысли и слуха
Она принимала слова.
Потом в разговорную очередь
Спросила меня
Сквозь жуть:
«А вы, вероятно, к дочери?
Присядьте…
Сейчас доложу…»
Теперь я отчетливо помню
Тех дней роковое кольцо.
Но было совсем не легко мне
Увидеть ее лицо.
Я понял -
Случилось горе,
И молча хотел помочь.
«Убили… Убили Борю…
Оставьте.
Уйдите прочь.
Вы - жалкий и низкий трусишка!
Он умер…
А вы вот здесь…»

Нет, это уж было слишком.
Не всякий рожден перенесть.
Как язвы, стыдясь оплеухи,
Я Прону ответил так:
«Сегодня они не в духе…
Поедем-ка, Прон, в кабак…»

4

Все лето провел я в охоте.
Забыл ее имя и лик.
Обиду мою
На болоте
Оплакал рыдальщик-кулик.
Бедна наша родина кроткая
В древесную цветень и сочь,
И лето такое короткое,
Как майская теплая ночь.
Заря холодней и багровей.
Туман припадает ниц.
Уже в облетевшей дуброве
Разносится звон синиц.
Мой мельник вовсю улыбается,
Какая-то веселость в нем.
«Теперь мы, Сергуха, по зайцам
За милую душу пальнем!»
Я рад и охоте,
Коль нечем
Развеять тоску и сон.
Сегодня ко мне под вечер,
Как месяц, вкатился Прон.
«Дружище!
С великим счастьем,
Настал ожидаемый час!
Приветствую с новой властью,
Теперь мы всех р-раз - и квас!
Без всякого выкупа с лета
Мы пашни берем и леса.
В России теперь Советы
И Ленин - старшой комиссар.
Дружище!
Вот это номер!
Вот это почин так почин.
Я с радости чуть не помер,
А брат мой в штаны намочил.
Едри ж твою в бабушку плюнуть.
Гляди, голубарь, веселей.
Я первый сейчас же коммуну
Устрою в своем селе!»

У Прона был брат Лабутя,
Мужик - что твой пятый туз:
При всякой опасной минуте
Хвальбишка и дьявольский трус.
Таких вы, конечно, видали.
Их рок болтовней наградил.
Носил он две белых медали
С японской войны на груди.
И голосом хриплым и пьяным
Тянул, заходя в кабак:
«Прославленному под Ляояном
Ссудите на четвертак…»
Потом, насосавшись до дури,
Взволнованно и горячо
О сдавшемся Порт-Артуре
Соседу слезил на плечо.
«Голубчик! -
Кричал он. -
Петя!
Мне больно… Не думай, что пьян.
Отвагу мою на свете
Лишь знает один Ляоян».
Такие всегда на примете.
Живут, не мозоля рук.
И вот он, конечно, в Совете,
Медали запрятал в сундук.
Но с тою же важной осанкой,
Как некий седой ветеран,
Хрипел под сивушной банкой
Про Нерчинск и Турухан:
«Да, братец!
Мы горе видали,
Но нас не запугивал страх…»
………………….
Медали, медали, медали
Звенели в его словах.
Он Прону вытягивал нервы,
И Прон материл не судом.
Но все ж тот поехал первый
Описывать снегинский дом.
В захвате всегда есть скорость:
- Даешь! Разберем потом!
Весь хутор забрали в волость
С хозяйками и со скотом.
А мельник…
…………………….
Мой старый мельник
Хозяек привез к себе,
Заставил меня, бездельник,
В чужой ковыряться судьбе.
И снова нахлынуло что-то,
Когда я всю ночь напролет
Смотрел на скривленный заботой
Красивый и чувственный рот.
Я помню -
Она говорила:
«Простите… Была не права…
Я мужа безумно любила.
Как вспомню… болит голова…
Но вас
Оскорбила случайно…
Жестокость была мой суд…
Была в том печальная тайна,
Что страстью преступной зовут.
Конечно,
До этой осени
Я знала б счастливую быль…
Потом бы меня вы бросили,
Как выпитую бутыль…
Поэтому было не надо…
Ни встреч… ни вобще продолжать…
Тем более с старыми взглядами
Могла я обидеть мать».

Но я перевел на другое,
Уставясь в ее глаза.
И тело ее тугое
Немного качнулось назад.
«Скажите,
Вам больно, Анна,
За ваш хуторской разор?»
Но как-то печально и странно
Она опустила свой взор.
…………………
«Смотрите…
Уже светает.
Заря как пожар на снегу…
Мне что-то напоминает…
Но что?..
Я понять не могу…
Ах!.. Да…
Это было в детстве…
Другой… Не осенний рассвет…
Мы с вами сидели вместе…
Нам по шестнадцать лет…»
Потом, оглядев меня нежно
И лебедя выгнув рукой,
Сказала как будто небрежно:
«Ну, ладно…
Пора на покой…»
……………………
Под вечер они уехали.
Куда?
Я не знаю куда.
В равнине, проложенной вехами,
Дорогу найдешь без труда.
Не помню тогдашних событий,
Не знаю, что сделал Прон.
Я быстро умчался в Питер
Развеять тоску и сон.

5.

Суровые, грозные годы!
Ну разве всего описать?
Слыхали дворцовые своды
Солдатскую крепкую «мать».
Эх, удаль!
Цветение в далях!
Недаром чумазый сброд
Играл по дворам на роялях
Коровам тамбовский фокстрот.
За хлеб, за овес, за картошку
Мужик залучил граммофон, -
Слюнявя козлиную ножку,
Танго себе слушает он.
Сжимая от прибыли руки,
Ругаясь на всякий налог,
Он мыслит до дури о штуке,
Катающейся между ног.
Шли годы
Размашисто, пылко.
Удел хлебороба гас.
Немало попрело в бутылках
«Керенок» и «ходей» у нас.
Фефела! Кормилец! Касатик!
Владелец землей и скотом,
За пару измызганных «катек»
Он даст себя выдрать кнутом.
Ну, ладно.
Довольно стонов,
Ненужных насмешек и слов.
Сегодня про участь Прона
Мне мельник прислал письмо:
«Сергуха! За милую душу!
Привет тебе, братец! Привет!
Ты что-то опять в Криушу
Не кажешься целых шесть лет.
Утешь!
Соберись на милость!
Прижваривай по весне!
У нас здесь такое случилось,
Чего не расскажешь в письме.
Теперь стал спокой в народе,
И буря пришла в угомон.
Узнай, что в двадцатом годе
Расстрелян Оглоблин Прон.

Расея!..
Дуровая зыкь она.
Хошь верь, хошь не верь ушам -
Однажды отряд Деникина
Нагрянул на криушан.
Вот тут и пошла потеха…
С потехи такой - околеть!
Со скрежетом и со смехом
Гульнула казацкая плеть.
Тогда вот и чикнули Проню…
Лабутя ж в солому залез
И вылез,
Лишь только кони
Казацкие скрылись в лес.
Теперь он по пьяной морде
Еще не устал голосить:
«Мне нужно бы красный орден
За храбрость мою носить…»
Совсем прокатились тучи…
И хоть мы живем не в раю,
Ты все ж приезжай, голубчик,
Утешить судьбину мою…»

*
И вот я опять в дороге.
Ночная июньская хмарь.
Бегут говорливые дроги
Ни шатко ни валко, как встарь.
Дорога довольно хорошая,
Равнинная тихая звень.
Луна золотою порошею
Осыпала даль деревень.
Мелькают часовни, колодцы,
Околицы и плетни.
И сердце по-старому бьется,
Как билось в далекие дни.
Я снова на мельнице…
Ельник
Усыпан свечьми светляков.
По-старому старый мельник
Не может связать двух слов:
«Голубчик! Вот радость! Сергуха?!
Озяб, чай? Поди, продрог?
Да ставь ты скорее, старуха,
На стол самовар и пирог.
Сергунь! Золотой! Послушай!
………………….
И ты уж старик по годам…
Сейчас я за милую душу
Подарок тебе передам».
«Подарок?»
«Нет…
Просто письмишко…
Да ты не спеши, голубок!
Почти что два месяца с лишком
Я с почты его приволок».
Вскрываю… читаю… Конечно!..
Откуда же больше и ждать?
И почерк такой беспечный,
И лондонская печать.
«Вы живы?.. Я очень рада…
Я тоже, как вы, жива.
Так часто мне снится ограда,
Калитка и ваши слова.
Теперь я от вас далеко…
В России теперь апрель.
И синею заволокой
Покрыта береза и ель.
Сейчас вот, когда бумаге
Вверяю я грусть моих слов,
Вы с мельником, может, на тяге
Подслушиваете тетеревов.
Я часто хожу на пристань
И, то ли на радость, то ль в страх,
Гляжу средь судов все пристальней
На красный советский флаг.
Теперь там достигли силы.
Дорога моя ясна…
Но вы мне по-прежнему милы,
Как родина и как весна»…
……………………
Письмо как письмо.
Беспричинно.
Я в жисть бы таких не писал…
По-прежнему с шубой овчинной
Иду я на свой сеновал.
Иду я разросшимся садом,
Лицо задевает сирень.
Так мил моим вспыхнувшим взглядам
Погорбившийся плетень.
Когда-то у той вон калитки
Мне было шестнадцать лет.
И девушка в белой накидке
Сказала мне ласково: «Нет!»
Далекие милые были!..
Тот образ во мне не угас.
Мы все в эти годы любили,
Но, значит,
Любили и нас.

Январь 1925
Батум